Дмитрий Щербинин - Облака

- Раньше я восхищался всем этим, но, все же - не так! Теперь я так люблю все это: поля, леса, облака, пыль эту мягкую, теплую, что готов ЖИЗНЬ за них отдать! Да, да ЖИЗНЬ отдать! Что бы мне сделать, чтобы сотворить? Стихи сейчас разорвут меня. Да - вот сейчас взорвусь до самого неба фейверком из цветов-стихов. Вот, например:

- Бело облако сквозь годы,

В небе ласковом плыло,

И лились под ясны своды,

Пенье птиц, что так светло.

Созерцая, создавая,

Бело облако плыло,

В глубине своей пылая,

Чувство нежное несло.

Налетел тут вольный ветер,

Облако на два порвал,

В сердце хладом жгучим метил,

В страны разные послал,

То, что было раньше целым,

Разнесло далече так,

То, что было раньше белым,

Стало черным - грозный мрак!

Ведь в скитаньях, в разлуке,

Так в тоске душа горит!

И, пройдя чрез эти мука,

К единению летит!

Скоро, скоро вновь сойдутся,

Разлученные судьбой,

Молнией к земле метнуться,

В небе поплывут горой!

Дима перевернулся на живот, смеясь вывел эти строки в пыли, а потом вскочил и даже не заметил, что, случайно задев ногой, стер эти строки.

И вновь, с не умолкающей, да еще, пожалуй, с большей страстью, мчался он по дороге: леса, поля, реки - все в радостном, любящем его движении откатывалось назад - заполнялось единым поэтическим образом.

От многочасового бега он устал, но только улыбнулся своей усталости, только вспомнил лик Девы, как усталость выметнулась из него. Пот катился по лицу, в боку кололо - ему было все равно! Желудок требовал еды, урчал - он и позабыл про желудок. Что ему было теперь до всего этого телесного, плотского, земного? Он облаком себя чувствовал, от летел к Ней.

Поэтические строки вырывались из него беспрерывно - он уже не мог задержаться на какой-нибудь из них, они проносились в его сознании так же стремительно, как деревья, как младые травинки:

- Сияющей зарей, безбрежный мир!

Творенья дивного пыланье!

Как льется пенье соловьиных лир,

И страсти майской громыханье!..

Стихотворение только зарождалось - там чудились новые образы, строфы. Но более ярко вспыхивало новое чувство, поглощая предыдущее - каждое стихотворение было ступенькой, и он бежал по этим ступеням, едва их касаясь:

- Лес, узор твоих ветвей,

Весь в движенье, во взрастанье,

Не слыхал среди людей,

Столь мудрого сказнья....

И тут, пораженный, остановился. Поднял голову к дереву, стоявшего у грани поля: у дерева этого двигался каждый листик, издавалось пенье многогласное, и Дима, с блещущими глазами, зашептал:

- Дивное, певучее, дерево стоит,

Хором многласым воздух тут пьянит,

Каждый младый листик мудро говорит,

Ах, как это пенье в душу мне летит!

Голос то особый, не понять его,

Мудрость стара леса слышится всего,

Не понят отдельных слов,

Но...

Тут он, оборвался на полуслове, взглянул на поле и, восторженный его видом, зашептал новые строки, побежал дальше - туда, где за многими лесами и полями стоял древний стольный град Москва.

И уже ночью, проведя весь день в беге, он со смехом повалился, на какое-то, неведомо уже какое по счету поле. Просто ноги подкосились - вот он и рухнул, и не мог уже подняться, только лежал на спине, смотрел влюбленными глазами в звездное небо, да и шептал страстным голосом:

- Уж скоро встреча! Чувствую... быстрее, быстрее! Встретимся - ах, какая молния забрезжит!

И с этими словами погрузился в сон, полный стихами - он был окрыленным духом, и во сне, как в снегу, когда он смирился со смертью - он поспевал за рифмами. Он, Солнцу подобный, выплескивал сотню рифм в мгновенье, он был богом, внутри которого рос ЕГО мир.

Он пылал, он взрывался, он ласкал, тек, летел, падал, взмывал, страдал, любил, чувствовал, целовал, обнимал...

* * *

- Здравствуй.

- Здравствуй.

Два голоса слились в один, в тот чудесный майский день, рядом с журчаньем фонтана, в зеленом, молодом парке.

Катя, как и в прошлом году, сидела на скамеечке, но рядом с ней загорали на солнышке, кушали мороженое, читали книгу Машенька и Петя.

- Ну, вот и встретились... - тут Дима смутился, и вдруг понял, что все напрасно, и что сейчас он бросится с моста в реку.

Он даже не смел смотреть на нее, он бледный, тощий, грязный, во рванье; он стоял, сгорая от стыда, пред нею - такой возвышенной, недостижимой, святой Девой. От напряжения, от отчаянья, кровь потекла из носа, он пошатнулся; прошипел сдавленно, словно его душили:

- Извините. Я пойду...

Эта, неожиданно возникшая мучительная мысль давила его, в самый асфальт вжимала, все-все давила в болотную трясину: "Да нужен я ей такой! Где-то год носился, а теперь пробежал - вообразил себе невесть что! Да она, ведь, и позабыла давно про меня! Пробежал какой-то тощий оборванец, и надеется теперь на любовь! Дурак... Ну, теперь все кончено..."