Дмитрий Щербинин: Парящий

Но он, все-таки, сделал еще несколько отчаянных рывков туда, ввысь эту, и молил страстно: "Бабушка! Милая моя бабушка!.. Ну, вот видишь - плохо мне сейчас; ну так и подхвати, и унеси же ты меня сквозь эту синь бесконечную, ледяную - пожалуйста!.." Но тут очередной порыв ударил его с такой силой, что-то затрещало в Ваниной голове, в глазах стало темнеть; и он, развернувшись, полетел к земле.

Полет вниз, от полета вверх, по сути своей ничем не отличался. Какие-либо законы притяжения ничего для него не значили, и он также разгребал руками, также стремительно пролетал несколько метров, а потом начинал, замедляясь постепенно, скользить, но никогда он, однако, не начинал падать. Все-таки, он слетел к земле даже быстрее, чем отлетел от нее - так слетел, словно бы за ним некое чудовище гналось: вот уже и распахнуло пред свои теплые объятия усыпанное одуванчиками поле, и он привычно замедлился (делал это совершенно бессознательно); опустился там, и весь сжался, задрожал. Разгоряченный, борющийся за свое счастье, он продержался на той высоте значительно дольше, чем мог бы в обычном состоянии, и теперь весь был посиневший, страшный, похожий на мертвеца, только что из могилы выбравшегося. Он стучал зубами, и сначала катался этих теплых одуванчиков и трав, а потом сжался так, как сжимается ребенок в утробе матери, и пролежал так некоторое время, все еще продолжая дрожать, стучать зубами...

Ну, а потом, как молнией прожгло Ваню, что родители, должно быть, уже волнуются за него, и он ужаснулся своему поступку - теперь то, что казалось естественным некоторое время назад, было и подлым и эгоистичным: "Да, как же я мог отца, мать бросить? Только о своем счастье думал!.. Подлец ты и больше ничего!.. Ну, по крайней мере теперь то скорее беги, и уж утешь ты их, как можешь!.." - и он вскочил, и, согнувшийся, дрожащий, бросился к возвышающимися над полем уступами кладбищинских деревьев. Деревья были далеко - ведь ветер, там, в выси , успел значительно отнести Ваню! Но, все-таки, когда он, запыхавшийся, добежал до могилы - волны холода все еще продолжали сводить его тело - этот холод высот засел где-то в глубинах его груди, и теперь морозил оттуда, но полностью выходить, однако, не собирался...

Оказывается, прошло не так много времени, и хотя его отсутствие заметили, но не обратили на это большого внимания; ему предложили закусить, и хотя сейчас еда вызывала в нем одно отвращенье, он из вежливости, все-таки, не отказался. В тот же день, к вечеру, он почувствовал себя плохо, а на следующее был уже тяжело болен.

* * *

Ванины родители не знали, что их сын умеет летать. Впрочем, как-то раз, когда Ванечке еще и годика не исполнилось, мать его вошла в комнату, и обнаружила своего сына летающего над головой бабушки, которая тщетно пыталась его поймать, тогда мать вскрикнула; закрыла лицо руками, и вышла в коридор, где едва не пала в обморок, когда же решилась вернуться, то обнаружила, что бабушка как ни в чем не бывало, склонилась над чадом, и шептала колыбельную - Ванечка уже спал. Мать ничего не стала спрашивать, не стала рассказывать и супругу. И бог весь почему в младенческом, неосознанном возрасте свойство Ванечки больше не проявлялось перед родителями, но только перед бабушкой. Ведь он часто мог взлетать из своей кроватки, да и из рук мог подняться... Тем не менее, ему это удалось сокрыть в тайне от них и до двадцати трех лет, он никогда не задумывался, почему скрывает это от них, ведь они не были ему чужды, как все те иные, ведь он знал, что они не станут раскрывать тем иным его тайны... Никогда не задумывался, но сердцем чувствовал, что эта тайна как святой союз только между ним и бабушкой, и, ежели узнает кто-то еще, то что-то уж нарушится.

Итак, Ваня промерз в поднебесье, и тяжело заболел.

Болезнь Ванина выражалась в том, что он тяжело, затяжно кашлял: испытывал сильное головокружение, испытывал боль, но не столько от своего физического недомогания, а от осознания того, что своим тяжким положением он доставляет еще большую боль родителям, а особенно матери, которая потеряла свою мать. Уж Ваня то видел, как осунулась она, как похудела, и стала почти невесомой, прозрачной в эти дни. Уж от то старался показать себя бодрым, выздоравливающим - да какой там когда температура подскакивала до сорока, и он едва в забытье не впадал; начинал шептать имена которые он давал облакам, потом начинал молить бабушку, что она "взяла его через ледяной ветер, в рай". А матушка сидела над ним, и лила слезы. А потом болезнь пошла на убыль, и один за другим, тоскливою чередою, привычно, как тиканье часов, незаметно пели птицы. Он, по замечаниям матушки, которая все это время была дома, еще не мог выходить на улицу (а уж он то, конечно, не мог ей теперь перечить) - и вот он вынужден был лежать на кровати, или сидеть на стуле, перед этим раскрытым, сияющим окном. Как же это было невыносимо, мучительно тоскливо! Как же хотелось летать - о - он иногда делал круги по своей комнате, но разве же это был полет? Разве же это был настоящий полет?.. Он чувствовал себя так, как птица посаженная в клетку, которая не может смирится со своим пленом, но по какому-то волшебству, и в раскрытую дверцу вылететь не может. Ваня не вылетал еще и потому, что его почти наверняка увидели бы с улицы, или же из окон соседнего дома, но это была незначительная причина, главное же, что в квартире была его матушка, и в любую минуту могла войти в его комнату. Он боялся причинить ей, такой уже измученной, боль еще большую, а, вместе с тем, понимал и то, что, если бы не было матушки, то улетел бы он куда-нибудь далеко-далеко прочь, и никогда бы уже не возвращался. Однажды он собрался полетать ночью, но так ему страшно стало, что сейчас вот измученная, бледная матушка войдет в его комнату, что он поспешил вернуться, и как только улегся, она действительно приоткрыла дверь, и долгое время простояла так недвижимая, бледная; смотрела на любимого сына, и роняла безмолвные слезы... После этого Ваня поклялся себе, что выдержит, не оставит своей клети до самого окончания болезни; до тех пор, пока ему не будет позволено уйти гулять - и на поле, и в небо, и часочек или два покружить там, - ах, какое же блаженство. Какая же тяжкая мука, выдерживать все это столько дней...