Михаил Щукин - Морок

Но людям, которые пришли к храму с песнями и флагами, не дано было этого предвидеть. Они не ведали, что творят. Они справляли новый, не ими выдуманный, праздник.

Выносили из храма иконы, бросали их, предварительно ободрав оклады, в высокий, жаром пыхающий костер.

Топорами, со смехом, рушили царские врата, и позолоченная резьба разлеталась горячими искрами.

Веселый парень натянул на себя рясу, схватил паникадило и заполошно бегал по двору, выкрикивая тонким голосом: "Я - Христос! Я - Христос!"

Оплавлялись в огне лики святых, а лица парней и девушек грубели и становились жестче.

Это - внизу.

А вверху, на колокольне, опустили на железные рельсы главный колокол, уперлись руками в круглые бока, растопыренными пальцами - в славянскую вязь, поднатужились и - "давай! давай! пошел! пошел!" Колокол дрогнул, прогибая рельсы, и пополз по ним к краю колокольни, к обрыву. Замер, почуя смертельный обрыв, но молодые руки напряглись, набухли еще неизработанные мускулы, и колокол перевалился макушкой вниз, полетел, кувыркаясь.

Булыжником была выложена церковная ограда. Только звон пошел, когда разнесло в разные стороны медные куски.

А самые отчаянные ребята залезли уже на купол, привязывали к кресту толстые веревки, концы веревок сбрасывали товарищам на землю, и там жадно ухватывались за них руки многих добровольцев.

Будто змеи, вились веревки по голубому куполу, по золотым звездам.

Не ведали, что творят.

Но были и те, кто ведал.

Гладко выбритый человек в кожане стоял в глубине церковной ограды, и на его бескровном, будто мертвом лице не отражалось ни радости, ни злости. Оно было непроницаемо. Подбегали молодые ребята, что-то докладывали, ждали приказаний, и тот отдавал их неслышным голосом. Все, что творилось сейчас в храме, на храме и вокруг, все это было продумано заранее, спланировано и выверено. Теперь свершалось. Человек в кожане следил, чтобы не было отступлений от задуманного.

Он так же, как и Юродивый, прозревал разрушение колокольни, вывернутые могилы, воронье над запустением и еще немощных стариков и старух, хило доживающих свой век среди порухи. Те старики и старухи нынешние ребята и девушки, они будут брошены и прокляты своими детьми точно так же, как они сами сегодня, весело и беззаботно рушат и бросают в прорву прошлое своих родителей.

И летела песня: "...до основанья, а затем..."

Юродивый протолкался среди разгоряченной, орущей толпы, вырвался из ее тесноты и оказался в небольшом круге свободного пространства прямо перед человеком в кожане. Они были одного роста и примерно одних лет. Но разнились, как земля и небо.

У одного - слово и вера.

- Я слышу твои тайные мысли, - говорил Юродивый человеку в кожане. Ты думаешь, что они неизвестны, что они принадлежат тебе одному и подобным тебе, что больше о них не знает никто. Не надейся, ведь сказано: "Никто, зажигая лампаду, не загораживает ее и не ставит под кровать, а наоборот, ее ставят на подставку, чтобы все, кто заходит, видели свет. Ибо нет ничего тайного, что не стало бы явным, и нет такого секрета, который не вышел бы наружу и не стал бы известным". И еще сказано: "...что сказано в темноте, будет услышано при свете. И все, что прошепчется на ухо в своем доме, будет провозглашено с крыш". Ты же не лампаду возжигаешь - огонь дьявольского замысла. Прячешь, таишь от всех. Не спрячешь...

А у другого - власть и сила.

Не удивился человек в кожане появлению перед ним Юродивого. Ни одна жилка не дрогнула на выбритом лице. Только оледенели глаза и побелели.

- Кто там?! Эй! - позвал он, глядя прямо на Юродивого. Из-за спины вывернулись двое парней. - Задержать и выяснить.

Юродивому завернули руки и потащили из церковной ограды. За воротами он успел обернуться и увидел, как дрогнул и полетел крест.

Полохнула белая молния, похожая на голое дерево, пронзила наискось низкие тучи, и по земле отвесно ударил крупный град. Бил безжалостно, больно, словно хотел умертвить и вколотить в землю. Юродивый дернулся, пытаясь освободиться, желая хотя бы руками прикрыть себя, но парни, подгоняя пинками, потащили его быстрее и скоро всунули в низкий сырой подвал.

Сколько там пробыл Юродивый не знал. Когда отворили двери, лежала на земле ночь. Какая? Первая или вторая по счету как посадили его? Он спросил - ему не ответили. Вывели в глухой двор и поставили лицом к каменному забору. Юродивый сразу же повернулся - он хотел видеть, что будут с ним делать.

И увидел.

Человек в кожане светил фонариком в лист бумаги, зажатый в левой руке, и быстро читал написанное. "За контрреволюционную пропаганду..." едва разобрал Юродивый. И тут его пронзило: "Он торопится, он боится, что я знаю его мысли, боится, чтобы я о них не сказал. Но я скажу..." Он подался вперед, грудью на свет фонарика, и в грудь ему брызнули вразнобой револьверные выстрелы.