Михаил Щукин - Морок

Пока же все оставалось по-прежнему. Парили, чуть золотясь в сумерках, кресты и маковки, а ниже их светила огнями верхушка "Свободы". Влажные отблески соскальзывали на асфальт, на стекла и капоты машин, выстроенных в ровную линию на краешке площади. В центре площади, на мраморном постаменте, высилась чугунная плита, а на ней, выбитая в металле, "Декларация свободного и демократического города". Она гласила:

"Отныне и навсегда!

1 - Человек рождается свободным, и свободу у него не может отнять никто.

2 - Человек может занять любую ступень нашей градации. Может стать:

- лишенцем, не обремененным никакими заботами; о нем заботится общество;

- твердозаданцем, не обремененным мыслями об устройстве жизни и дела;

- активистом, обремененным мыслями об устройстве жизни и дела;

- прорабом, обремененным интеллектуальной работой по устройству жизни общества.

3 - Все люди, живущие в городе, - граждане.

4 - Над гражданами не может быть никакого насилия.

5 - Все важные решения принимаются только путем демократического голосования.

6 - Смертная казнь - отменяется. Каждый гражданин имеет право попросить об эвтаназии".

Последний параграф выбили на плите сегодня утром, буквы еще не успели покрыть краской, и голый металл, обрызганный влажной моросью, поблескивал. Влага густела, и время от времени на мраморный постамент падали крупные капли.

Вечер в "Свободе" шел своим ходом. Гости, сидевшие в праздничном зале, хлопали в ладоши и требовали, чтобы хозяин вечера сказал слово. Бергов поднялся, и над столом залегла тишина. Тонкое лицо отливало прозрачной бледностью, по-женски большие, карие глаза блестели, и бокал в руке подрагивал - Бергов волновался. Говорил о выстраданной и полной, наконец-то, демократии, о милосердии к ближним и о том, что человек отныне свободен полностью - даже вопрос жизни и смерти решает сам, сообразуясь лишь с собственными желаниями.

- Наш двуглавый идеал - свобода и демократия! К нему мы стремились, и мы его достигли! - Так закончил Бергов и поднес к вздрагивающим губам краешек бокала.

Гости после этого поднялись и направились, не ожидая приглашения, к широкой лестнице.

- Бергов - особый человек! - наперебой говорили дамы, спускаясь по лестнице к проходу. - Таких людей - единицы. А в нашем городе он один!

На последних ступеньках лестницы гости замолкали и бесшумно входили под своды просторного перехода. На полу лежал черный ковер с длинным ворсом и глушил звуки шагов. Тишина абсолютная. На стенах перехода и на потолке располагались круги, ромбы и квадраты, выложенные из бесцветного стекла, с едва заметной, глубоко спрятанной внутрь подсветкой.

Холодные геометрические фигуры хранили в себе тайну, многим неподвластную, и чем дальше двигались люди, тем сильнее охватывало их волнение и хотелось поскорее миновать коридор.

Коридор выводил в совершенно круглый зал. Посредине его, круглая же, возвышалась эстрада, и на ней стоял огромный мужик с лохматой гривой совершенно седых волос. Руки - широкие, с длинными толстыми пальцами. В руках он держал балалайку, и она казалась игрушечной. Даже боязно было: вот вскинет он ее, ударит по струнам, и она развалится.

Гости вошли, встали вдоль круглой стены кругом. Мужик тряхнул гривой, медленно поднял хрупкий свой инструмент и безвольно уронил правую руку, наклонясь набок. Кровь прилила, и на могучей кисти набухли толстые жилы, готовые лопнуть в любой момент от внутреннего напора. Чуть заметно качнул мужик балалайку, и рука взлетела, пальцы ударили по струнам, и три тонкие, вздрагивающие проволочки отозвались многоголосым оркестром, повели сильный и плавный напев, который заполнил собою весь зал, не оставив и кусочка свободного пространства. Похожий на природную стихию, над которой человек зачастую не властен, напев всех подчинял себе. Но, властвуя над людьми, стоящими в зале, он не мог властвовать над самим залом. Не мог раздвинуть стены и рвануть, уносясь в поднебесье, на волю. И от этого, от невозможности вырваться, он становился еще яростней и пронзительней.

Волосы у мужика растрепались, падали на лицо, залитое потом, но он ничего не чуял, вынимая из балалайки последний и невозможный, казалось, всплеск. Губы изломались в надсаде, на них взбугрилась розовая пена. На пальцах он обил и оборвал ногти, из-под струн брызгала кровь. Он медленно приседал от напряжения, брюки на ногах натянулись, и сквозь материю проступили окаменевшие мышцы. Казалось - еще немного и он вытолкнет напев в поднебесье, облегченно крикнет и рухнет во весь рост на эстраду. И вырвал балалаечник из инструмента последний всплеск, но звуки ударились в потолок и вернулись обратно. Мужик тут же, на глазах, съежился, пьяно шагнул к краю эстрады и сел. Разбитые пальцы выпустили балалайку, и она безголосо стукнулась о паркет.