— Ты сам пожалеешь, — настаивал мэр.
— Мы устроим выборы и изберем другого мэра, — сказал Вилли.
И он повернулся к городу, где вдоль всех улиц появлялись новые вывески: ОГРАНИЧЕННАЯ КЛИЕНТУРА — право на обслуживание определяет владелец . Он ухмыльнулся и хлопнул в ладоши. Здорово! Люди останавливали трамваи и красили задние скамейки в белый цвет, чтобы ясно было, кому впредь на них сидеть. Хохочущие мужчины врывались в кинотеатры и отгораживали веревкой часть зрительного зала, а жены, недоумевая, стояли на тротуаре, награждая ребятишек шлепками, и отправляли их домой, чтобы они не торчали на улице в эти страшные минуты.
— Все приготовились? — крикнул Вилли Джонсон, держа в руке веревку с аккуратной петлей.
— Все! — отозвалась половина толпы.
Другая половина что-то бормотала, двигаясь, будто фигуры из кошмара, в котором им ничуть не хотелось участвовать.
— Летит! — вскричал какой-то мальчуган.
И головы дернулись вверх, точно кукольные.
Высоко-высоко, рассекая небо, мчалась верхом на помеле из оранжевого пламени красивая-красивая ракета. Она сделала круг и пошла на снижение, и у всех захватило дух. Она села, разметав по лугу маленькие костерки, но пламя погасло, и несколько секунд ракета лежала неподвижно, потом на глазах у притихшей толпы большая дверь в корпусе ракеты, дохнув кислородом, скользнула в сторону, и вышел старик.
— Белый человек, белый человек, белый человек…
Слова летели над замершей в ожидании толпой, дети шептали их друг другу на ухо и подталкивали один другого. Точно рябь на воде, слова добежали до той границы, где кончалась толпа и начинались облитые солнцем и ветром трамваи со струящимся из окон запахом свежей краски. Шепот становился все тише. Смолк.
Никто не двигался.
Белый человек был высокого роста и держался прямо, но на лице его была печать глубокой усталости. Он не брился в этот день, и глаза его были старыми — старше глаз не бывает у живого человека. Они были бесцветные, почти белые и слепые от всего того, что он видел за прошедшие годы. Он был тощий, как зимний куст. Его руки дрожали, и ему пришлось опереться о дверь, чтобы устоять на ногах.
Он протянул вперед руку, попытался улыбнуться, опустил руку.
Никто не двигался.
Он смотрел вниз, на их лица, и, возможно, видел, а может, и не видел ружья и веревки, и, возможно, он ощутил запах краски. Его об этом никто и никогда не спросил. Он заговорил очень медленно и спокойно, не опасаясь, что его перебьют, — и никто не перебивал, и голос его был очень усталый, старый, бесцветный.
— Кто я — никакой роли не играет, — сказал он. — Все равно мое имя вам ничего не скажет. И я не знаю ваших имен. Представимся после. — Он помолчал, закрыв глаза, потом продолжал: — Двадцать лет назад вы покинули Землю. Это очень долгий срок. Он больше похож на двадцать столетий, столько произошло за это время. После вашего отлета разразилась война. — Он медленно кивнул. — Да-да, большая война. Третья мировая. Она длилась долго. До прошлого года. Мы бомбили все города мира. Мы разрушили Нью-Йорк и Лондон, Москву и Париж, Шанхай, Бомбей, Александрию. Мы все превратили в развалины. А покончив с большими городами, принялись за маленькие, подвергли их атомной бомбардировке и сожгли.
И он стал перечислять города, поселки, улицы. И по мере того как он перечислял, над толпой рос гул.
— Мы разрушили Натчез…
Бормотание.
— Коламбас в штате Джорджия…
Опять бормотание.
— Сожгли Новый Орлеан…
Вздох.
— И Атланту…
Еще вздох.
— Начисто уничтожили Гринуотэр, штат Алабама…
Голова Вилли Джонсона дернулась, его рот приоткрылся. Хэтти заметила это, заметила, как в его темных глазах мелькнуло воспоминание.
— Ничего не осталось, — говорил очень медленно старик у входа в ракету. — Хлопковые поля сожжены.
— О!.. — отозвались все.
— Прядильные фабрики взорваны…
— О!..
— Заводы заражены радиоактивностью — все заражено. Дороги, фермы, продовольствие сплошь радиоактивны. Все…
И он продолжал называть города и поселки.
— Тампа.
— Моя родина, — прошептал кто-то.
— Фултон.
— Наш город, — произнес другой.
— Мемфис.
— Мемфис? Сожгли Мемфис? — потрясенный голос.
— Мемфис взорван.
— Четвертая стрит в Мемфисе?
— Весь город.
Безразличие улетучилось. Нахлынули воспоминания двадцатилетней давности. Города и поселки, деревья и кирпичные дома, вывески, церкви, знакомые магазины — все всплыло на поверхность из тайников памяти сгрудившихся людей. Каждое название будило воспоминания, и не было никого, кто бы не думал о минувших днях. Возраст собравшихся — кроме детей — был для этого достаточным.
Читать дальше