Андрей Кокоулин - Прынцик

Дальше коридорчик распух розовым участком с широким окном и ошкуренным подоконником — местом для курения, и, оканчиваясь туалетными комнатами, в исходе пересекся с собратом. Собрат был уже двухцветным, зеленым с белой полосой. В своем нутре он прятал несколько помещений без табличек, кабинет директора, семь штук похожих на пеналы гримерок (из них — четыре одиночных, именных) и доской с фотографиями напоминал, что он, собственно, и есть часть театра "Пиллигрим". Да, с двумя "л".

Шарыгин у гримерок даже не задержался, повлек Галку сразу через сцену в зал.

Небольшой зал был пуст, только в переднем ряду с краю скукожился в зрительском кресле человечек, вяло махнувший им рукой.

По закону Галкиной невезучести человечек оказался Казимирчиком. Носатый, кучерявый Алексей Янович тут же признался, что Галка прекрасна, что она — сама свежесть и молодость, и смотреть на нее — счастье для всякой живой души.

Все внутри у Галки заходило от отвращения.

Казалось бы, ничего плохого Казимирчик не сказал, но кисло сделалось до оскомины. Может, действительно, в далеком-далеком прошлом…

— А где все? — оборвал Казимирчика Шарыгин.

— Не знаю, — развел руками Алексей Янович и, склонив голову, принялся смотреть на Галку влажными глазами.

Шарыгин обрадованно присвистнул.

— Так мы первые!

— Не торопитесь, молодой человек, — донесся со сцены хрипловатый голос.

Клетчатый, сине-белый плед, укрывавший плетеное кресло, пополз вниз, и к неяркому свету юпитеров, включенных через два на третий, подалось помятое лицо с седыми висками. За лицом открылась худая шея, плечи, втиснутые в тесный кашемировый, горчичного цвета пиджак.

Хабаров.

— Великолепно! — негромко захлопал Казимирчик. — Это так искусно, так неожиданно! Я здесь пятнадцать минут, и ни сном, ни духом, уверяю вас. Сергей Сергеевич, вы, несомненно, мастер, каких мало.

Хабаров раздраженно поболтал кистью в воздухе.

— Алексей Янович, честное слово, иногда вы переходите в своем славословии некую черту, после которой вас хочется убить.

Он с кряхтением встал из кресла и распрямился. Отчетливо щелкнул то ли позвонок, то ли еще какой сустав.

— Слышали? — насторожился Хабаров. — Возраст.

Свернув плед и аккуратно накинув его на подлокотник, он оправил складки на брюках, медленно подошел к краю сцены и вдруг выдал оборот вокруг собственной оси на носках туфель. Вздулись полы пиджака, лопастями вентилятора мелькнули руки.

Дробно стукнули каблуки.

— Могу еще, — хмыкнул Хабаров и ссутулился обратно.

Задумчиво почесывая бровь, он спустился в зал, кивнул Галке, словно они сегодня уже виделись, и за рукав потянул в сторону Шарыгина.

— Мы сегодня что, собственно, репетируем?

— Или Брехта, или Островского.

— А с чем связано?

— С режиссером. Если появится Неземович, показываем "Бесприданницу". С Суворовым ставим "Доброго человека".

Хабаров ногтем поводил по переносице.

— А кого я в "Бесприданнице"?

— Робинзона, кажется.

— Хм… Когда-то давно, на заре своей карьеры, кажется, в Оренбурге… нет, в Ростове…

— Сергей Сергеевич, все это очень интересно…

— Да? — удивился Хабаров. — Гриша, я тонко чувствую вранье.

— Просто, Сергей Сергеевич, — приложил ладонь к груди Шарыгин, — эта ваша заря карьеры… Она как жупел уже, и если вы этого не замечаете…

— Замечаю, — кивнул Хабаров. — Знаете Шакальского? Того самого? На заре карьеры, когда я еще, грубо говоря, ходил под театральный стол…

— Господа! Вот и я!

Выкрик со сцены заставил Хабарова обернуться.

Блондин Песков глядел на собравшихся с нежной улыбкой, свысока и будто перед публикой раскинув руки.

— Ты как всегда не можешь без рисовки, — кисло заметил Шарыгин.

— Бесподобно! — восхитился Казимирчик.

— Сергей Сергеевич, Григорий Валентинович, — Песков поприветствовал коллег "офицерским" кивком. — Галина Ивановна! Вам — воздушный поцелуй!

Он поднес щепоть из пальцев к губам и раскрыл ее в направлении Галки.

— Черт! — сказал Хабаров. — Про что я?

— Про стол, Сергей Сергеевич, — напомнил Казимирчик.

Хабаров посмотрел на него совершенно пустыми глазами.

— Про стол? Ну, да, смотрю, стол…

Он задумчиво умолк.

Песков присел на край сцены, а затем молодцевато спрыгнул в зал. Он был поспортивней, пофактурней Шарыгина, в нем не было вальяжности, ленивой неги, но были напор, хищный оскал и мужественный подбородок.

Смотрелся он, конечно, выигрышней, и Шарыгин ему этого простить не мог.