Иннокентий Сергеев - Вегетативный невроз

Она придёт и подаст чашу.

Она кротко улыбается или скалит зубы, она зверь или ангел, и руки тянутся к ней, а плоть взывает к утолению жажды. Оставаться недвижным, когда воздух сгущается до густоты напалма и вот-вот вспыхнет, когда жажда как лихорадка сжигает плоть, и по членам пробегает судорога нетерпения, и жажда становится невыносимой, и уксус наливается пурпуром. Но подвижная плоть огня неуловима, а каменная нить неподатлива.

И она вновь не подаст чашу.

...........................................................................

Она идёт из глубины застеклённого коридора растений.

Смена сезона (Здесь и снаружи)

То, что летом выглядит как приключение, зимой превращается в каторгу. Когда весь город загажен снегом, и отовсюду нужно возвращаться. Когда хочется, чтобы тепла было больше только потому, что его не хватает. И внутри всё следит за тем, что происходит снаружи. Кто-то невовремя открыл окно, и нужно бежать, но дороги заметены снегом. В застеклённых пространствах этажей продавщицы, радостные от того, что у них яркий свет и зеркала, и они здесь, а не там, где снег и ночь улиц, и ветер сдувает с карнизов тонкие вихри. ...В метро грохот и тёплый ветер. Никогда эскалаторы так не мучительны...

...........................................................................

Она держит в руках экзотический плод манго и слизывает с него белый крем. Она протягивает его мне. - Хочешь попробовать? Я отказываюсь жестом, медленно приближаясь к стеллажам, заставленным папками с графикой. Я беру наугад одну из них и, не раскрывая, швыряю её в огонь камина. За окном завывает ветер, и что-то раскатисто ухает. - Когда-нибудь мы будем обдувать одуванчики, сидя на коврах под небом моего лета,- говорю я. Она смеётся. - А ты постучись в его дверь,- говорит она. Я пожимаю плечами. - Зачем? - Если бы ты знал, что тебе нужно, ты бы знал, что тебе нужно не то, что тебе нужно,- наставительно говорит она и откусывает от экзотического плода манго. - Хочешь нарисовать меня?- спрашивает она. Я смеюсь. - Ну хотя бы сфотографируй! Продолжая смеяться, я выхожу из комнаты.

...........................................................................

Манекены, закутанные в меха, торжествуют начало сезона, но бесстрастно, равнодушные к тому, что они здесь, а не снаружи.

Пианино

Она вставила фарфоровые зубы и улыбается теперь гордо и широко, демонстрируя перед всеми свой рот, похожий на ожерелье царя папуасов. Её орхидеи цветут под ледяным дождём. Им отрезают головы и продают с лотков. Зелёный целлофан подарочных букетов. Красное стекло музейных графинов, зарево рассвета над сумерками улиц. В окнах дворца. Она надевает серёжки и идёт открывать дверь. Я пришёл слишком рано. Я не спал с позавчерашней ночи. В коридорах пусто, пахнет чистотой и хлорной дезинфекцией. Я поднимался с первого этажа пешком, потому что ещё слишком рано. И ещё не включили лифт. Я шёл, собирая её фотографии со ступеней лестницы. Я собрал их целую стопку и оставил её на подоконнике пятого этажа. Я боялся, что дверь не откроется, как будто что-то могло измениться в мире, пока все спали. Я не знал, где она провела ночь. Может быть, она сейчас где-то, где я никогда не буду. Я изобрёл странный инструмент, но никак не могу вспомнить, как он устроен, и кто на нём играл,- мимолётное воспоминание, как вечернее платье промелькнуло в конце коридора бесцветного утра. И исчезло. Трубы коммуникаций привычно делают своё дело. В пустой квартире звонит телефон. Птицы проверяют, не исчезло ли небо, а за шторами спят люди. Вчера я вырезал из журнала репродукцию старинной картины, на которой были изображены игроки в карты. Может быть, шулеры - не знаю. Всё было написано с избытком коричневого цвета. Просветлённая гамма импрессионизма. Озноб, пространство пустоты за подоконником, по ту сторону оконных рам. Она зачем-то изображает волокиту пробуждения, хотя надела серёжки. Она думает, что я не замечу их, но надевает их специально для меня. Стать очень маленьким, чтобы пролезть в замочную скважину. Стать очень маленьким и очень богатым. А потом снова стать большим и сказать: "Я всё видел".

Она открывает дверь.

Камни

Я хочу пить и неповоротливым языком слизываю влагу с камней стен, но и это не кажется мне достаточной жаждой, и я торопливо отползаю к другим камням и слизываю соль там, где мои слёзы успели высохнуть от ветра и солнца, я хочу сделать свою жажду великой, чтобы вода превратилась для меня в сладчайшее, драгоценнейшее вино, и, откинувшись на спину, я долго и неотрывно смотрю в бездонные глубины небес, пока глаза не перестают чувствовать боль. И вновь заточаю себя в стены, сложенные из камней, которые всегда холодны, и, увидев, что моя жажда вновь недостаточна, и пресный вкус противен гортани, вновь возвращаюсь к горячим камням. И плачу, но уже от усталости. Я возвращаю себе свою соль, где мне взять новой? Свет небес уже не заволакивает мой взор, и он остаётся таким ясным, что я могу разглядеть чёрные точки птиц в вышине, но не могу подняться к ним, оторвавшись от земли, и, наверное, уже не хочу их жизни. Я тяжело поднимаюсь и, разбивая локти, ползком возвращаюсь туда, где на камнях выступила пресная влага. Я закрываю глаза, вновь уповая на чудо пришествия веры в чудо. И когда, как мне кажется, я уже верю в него, тогда осторожно, медленно, я приближаю своё лицо к каменной кладке и прикасаюсь к ней языком. Я открываю глаза и, издав стон, уже почти неслышимый даже для меня самого, с отвращением отворачиваюсь. Быть может, нужно пройти многие расстояния и аккуратно собирать свой пот, пропитывая им бумагу и ткани? Но я не могу уйти отсюда, потому что иначе всё потеряет первоначальный смысл, потому что отсюда можно двигаться только вверх или, переползая с места на место, оставаться и ждать... Я лежу на остывающих камнях, орошённых слезами, и неподвижно смотрю, как небо растворяется в сумерках. А потом за мной приходит девушка в малиновом с чёрным платье и уводит меня пить чай.