Валерий Генкин - Похищение

— Да дождь. Он, вишь, давно норовил, а у меня крыша разобранная была. Ну я и держал его. Три дня держал. Крышу вот кончил — отпустил. Давай, говорю. Теперь можешь лить.

Володя посмотрел на Свешникова с восхищением и страхом. «Если он и сумасшедший, — подумал, — то уж очень диковинный и симпатичный сумасшедший».

Как-то он застал Федора за рубкой дров. Легко и нежно опускал тот зажатый в ручищах топор на кряжистые кругляши, которые тут же тихо разваливались на ровные половинки.

— Дай мне попробовать, — попросил Володя в приступе того минутного восторга, который охватывает горожанина при виде косы или топора.

Федор молча протянул ему топор. Володя установил полено, размахнулся и нанес отчаянный удар. Топор косо вошел в бок вязкой березы и застрял. Володя с трудом вытащил его и ударил снова еще яростней. Топор намертво увяз в равнодушном полене.

— Не так надо, — сказал Федор. — Ты руками лупишь, а надо — мыслью.

— Это как? — не понял Володя.

— Подыми топор да опускай спокойно, но живо, а как он входить в полено станет — ты вообрази ярко, что полешко это пополам — пых!

Что-то внушительное, убеждающее почудилось Володе в этих словах. Он вскинул топор, задержал его на мгновение в верхней точке, заставил себя увидеть это проклятое полено раскроенным надвое и ударил без суеты, даже нежно. Полено с легким щелчком развалилось на две одинаковые половинки. Потрясенный Володя (он не ожидал столь быстрого результата) выбрал колоду потолще, попробовал — получилось. За полчаса изрубил он гору дров и вдруг почувствовал себя властелином вещей.

Потом они пили чай.

— Послушай, а можно совсем без топора, одной мыслью? — спросил Володя.

Федор поставил чашку, посмотрел на него внимательно и сказал неторопливым своим басом:

— Смотри-ка! Ты быстро соображаешь. Можно. Только трудно это.

— А как? — загоревшись, выпытывал Володя.

Свешников взял чайную ложечку из нержавейки, положил на чистое место стола и сказал:

— А ну, двинь.

Володя испуганно глянул на ложку, а потом, почувствовав вдруг успокоение и силу, представил себе, как этот блестящий кусочек металла бежит к краю стола. В тот же миг ложка тихо тронулась с места, поплыла вдоль клеенчатой складки, как-то нехотя, подъехала к краю и упала на пол с тусклым звяком. Вот тогда-то Федор и сказал ему:

— В тебе большая сила!

— Поздравь, Судариков, — сказала Леля, — меня поставили на двенадцатое ноября. Ты рад?

— Лелечка, еще бы! — Володя вскочил и, подбежав к Леле, принялся ее целовать.

— Ну ладно, Судариков, — говорила Леля, увертываясь. — Волобуев хотел просунуть своего аспиранта, но за меня вступился сам Склянкин.

Леля занималась астрономией и вот готовилась защищать диссертацию. Что-то там об устойчивости планетных орбит. Володя же работал ассистентом на кафедре физики одного института.

Вместе с Лелей они учились в университете, по окончании которого и поженились. «Вот теперь у меня будет жена-кандидат», — вздохнул Володя, когда Леля убежала. Сам он диссертацию писать не собирался, поскольку, как постепенно выяснилось, физику терпеть не мог. Как занесла его судьба на физфак, он и сам диву давался. Но сделанного не воротишь, и теперь он изнывал на лабораторках, вдалбливая бойким и нахальным студентам устройство баллистического гальванометра или тонкости опыта Милликена. Сам же он был мечтателем, поигрывал в шахматы и тайно писал стихи, а написав — никому не показывал, даже Леле, которую очень любил.

У Лели дела шли хорошо. Была она веселой, способной, удачливой. Сломив сопротивление довольно трудной темы, она вышла на финишную прямую и гордо ждала триумфа. Впрочем, не ее успехи тревожили Володю. Хуже было другое. Вокруг Лели постоянно роилась туча блестящих поклонников. Романтики-астрономы, разъезжающие по дальним горным обсерваториям и толкующие про квазары, пульсары и реликтовое излучение. Рослые загорелые кандидаты, доценты, доктора. «А я кто? — спрашивал себя Володя с горечью. — Что я собой представляю?»

На Москву надвигался теплый и нежный вечер бабьего лета. Володя не спеша брел по Гоголевскому бульвару и от нечего делать искал рифму к слову «эспандер». Вчера ему позвонил школьный приятель, самодеятельный поэт, и попросил подыскать к этому спортивному словечку нестандартную рифму. Приятель еще не окончил фразы, как Володя выпалил: «Испанец». Но друг обиделся: «Такую рифму и Евтушенко мог придумать. Мне бы что-нибудь похитрее». — «Ладно, подумаю», — сказал Володя. И вот сейчас, отвергнув пару вариантов, он наконец нашел: «Заспан до дыр».