Станислав Лем - Путешествие одиннадцатое

выдало меня, и старался скрипеть как можно громче. Мы шли мимо ресторана. Я заглянул. Столики почти все были заняты. Благородцы, или, как я начал мысленно величать их по примеру офицера, железные печки, сидели недвижно, отливая синевой вороненых лат, время от времени кто-нибудь, скрежеща, поворачивал шлем, чтобы стеклянными бельмами взглянуть на улицу. К тому же они ничего не ели, не пили, а все словно ожидали неведомо чего.

— Может, и нам присесть? — спросил я, ощущая каждый пузырек на своих сожженных стальными подошвами ногах.

— Истинно обасурманился! — возмутились мои спутники — Восседать нам не ведено! Ходьба приказом положена! Не тревожься, ужо оные угодят слизняку фортелем, когда, заявившись да похлебки истребовав, он естество свое вражье объявит.

Ни черта не понимая, я послушно поплелся дальше Злость разбирала меня все сильнее, но тут мы направились к огромному строению из красного кирпича, на котором виднелась надпись коваными железными буквами:

КАЗАРМЫ АЛЕБАРДИСТОВ ЕГО ПРЕСВЕТЛЕЙШЕЙ ИНДУКТИВНОСТИ КАЛЬКУЛЯТРИЦИЯ ПЕРВОГО

Я смылся у самого входа. Бросил алебарду около часового, когда он с хрустом и лязгом отвернулся, и нырнул в соседнюю улицу.

Группа роботов неподалеку играла в крестики-нолики, я остановился рядом, проверяясь, что отчаянно "болею". Я ведь совершенно еще не знал, чем занимаются благородцы. Конечно, можно было снова втереться в ряды алебардистов, но многого это не обещало, а риск попасться был изрядный. Что делать?

Так вот мучительно размышляя, я шел куда ноги несли, как вдруг увидел приземистого робота, который сидел на скамейке, укрыв голову газетой, видимо, грел на солнышке старые гайки. Газета открывалась на стихотворении, начинавшемся словами:

"Я извращенец вырожденец…" Что там было дальше — не знаю. Исподволь завязался разговор. Я представился как приезжий из соседнего города, Садомазии. Старый робот был необыкновенно сердечен. Сразу же пригласил меня к себе, в свой дом.

— И чего тебе, твое благородие, по всенедостойным постоялым дворам толкаться да с корчмарями знаться! Изволь ко мне. Радости вступят со твоею персоною в скромный мой домишко.

Что было делать — я согласился, это меня даже устраивало. Мой новый хозяин проживал в собственном доме, на третьей улице. Он сразу же провел меня в гостиную.

— Понеже с дороги, пыли паки и паки наглотаться должен был, — сказал он.

Появились масленка, солидол и тряпки.

— Естество очистив, соизволь в залу взойти, — сказал он, — сыграем исполу…

И прикрыл дверь. Масленку и солидол я трогать не стал, проверил только в зеркале, как выглядит моя маскировка, подчернил зубы и собирался уже спуститься вниз, как вдруг из глубины дома донесся протяжный грохот. По лестнице я спускался в сопровождении такого шума, словно кто-то в щепы разносил железную колоду. В зале стоял визг. Мой хозяин, раздевшись до железно гокорпуса, размахивая каким-то странным тесаком, разрубал лежавшую на столе большую куклу.

— Добро пожаловать, милостивец, — сказал он, увидев меня и переставая рубить — Утехи ради соизволь, господине достойный, позабавляться с оным туловом. — И он указал на вторую, лежавшую на полу, немного меньшую куклу. Когда я приблизился к ней, она приподнялась, открыла глаза и слабым голосом начала повторять:

— Милостивец, я дитятко невинное, оставь меня, милостивец, я дитятко невинное, оставь меня…

Хозяин вручил мне топор, похожий на секиру, но на короткой рукоятке:

— Гей, гостюшка дорогой, прочь тоску, прочь печаль — руби от уха, да смело!

— Не гневись токмо… я детей не люблю… — слабо произнес я.

Он застыл.

— Не любишь? — сказал он. — А жаль. Огорчил ты меня, ваша милость. Как же быть? Одних токмо младенцев держу — то слабость моя, понимаешь? А не хочешь ли телка малого?

И он вывел из шкафа пластмассового теленка, тревожно замычавшего под нажимом руки. Что было делать? Боясь разоблачения, я разрубил несчастную куклу, изрядно при этом намахавшись. Хозяин тем временем четвертовал обе свои куклы, отложил топор, который он называл ламигнатницей, и спросил, доволен ли я. Я заверил его, что давно уже не испытывал подобного удовольствия.

Так началась моя невеселая жизнь на Ворекалии. Утром, позавтракав кипящим маслом, хозяин отправлялся на работу, а хозяйка что-то упоенно распиливала в спальне — кажется, телят, хотя поручиться не могу. Мычание, визг и шум выгоняли меня на улицу. Занятия жителей были довольно однообразны. Четвертование, колесование, сожжение, рассечение… Через несколько дней я уже на собственный перочинный ножик не мог смотреть. Мучительный голод гнал меня за город, где в кустах я торопливо поглощал сардинки и бисквиты. Не удивительно, что при такой диете я все время был на волосок от икоты, угрожавшей мне смертельной опасностью.