Орсон Кард: Пой и хлопай в ладоши

На экране телевизора калека, размахивая бумагой, орал женщине, что та не имеет права от него убегать.

— Я — лицензированный насильник! — кричал он. — Беги помедленней! Ты обязана уважать права инвалидов!

Неловкими грузными прыжками он пытался настичь беглянку, его громадный искусственный фаллос бешено раскачивался, как пропеллер, который никак не может завестись. Невидимая аудитория помирала со смеху, видимо, считая эту сценку верхом остроумия.

Престарелый Чарли ссутулился в кресле перед телевизором. Он казался самому себе обломком скалы: когда-то ледник притащил его сюда и здесь оставил. А передвигаться сам обломок не умел.

Чарли не стал выключать телевизор, видя, какое неистовое веселье захлестнуло всех собравшихся в зале. Интересно, это прямая трансляция или видеомонтаж? Когда больше восьмидесяти лет пялишься на экран, перестаешь различать такие тонкости. Иногда трюки телевизионщиков выглядели куда реальнее настоящей жизни: правда, взрывы хохота зачастую не совпадали с действиями актеров. Артисты буквально лезли из кожи вон, но зрительский смех почему-то всегда раздавался то чуточку раньше, то чуточку позже. А в остальном то был самый настоящий живой смех.

— Уже поздно, — возвестил телевизор.

Чарли встрепенулся и не очень удивился, обнаружив, что на экране уже другая программа. Теперь там демонстрировали удобный портативный электронасос для сцеживания женского молока. Новинка предназначалась для женщин, которые не могут кормить ребенка грудью.

— Уже поздно, — повторил телевизор.

— Привет, Джок, — отозвался Чарли.

— Чарли, хочешь снова заснуть перед включенным телевизором?

— Оставь меня в покое, свинья, — огрызнулся Чарли. И, подумав, добавил: — Ладно, можешь выключить.

Не успел он договорить, как экран на мгновение побелел, а потом на нем появился знакомый до мельчайших подробностей весенний пейзаж. «Вечная весна» — изрядно надоевшая Чарли экранная заставка. Но, кажется, сейчас на экране мелькнуло еще что-то… Образ из далекого прошлого. Девушка. Как ее звали? Чарли не вспомнил ее имени, зато вспомнил другое: маленькую, почти детскую ручку, легкую, как стрекоза над ручьем, которая легла на его колено. Они сидели рядом. Он даже не повернулся, чтобы посмотреть на нее, потому что разговаривал с другом. Но он знал, что увидит, если повернется: невысокую девчонку с лицом Джульетты и торчащим конским хвостиком волос. Нет, ее звали по-другому, хотя ей, как и героине Шекспира, было тогда четырнадцать лет.

«Я — Чарли, — подумал он. — А ее звали Рейчел».

Рейчел Карпентер. Это ее лицо промелькнуло на гаснущем экране выключенного телевизора.

С трудом выбираясь из кресла, Чарли вспоминал Рейчел.

Высохший старик, давно превратившийся в обтянутую кожей распялку для одежды, начал осторожно раздеваться. Ему казалось: одно резкое движение — и он сдерет с себя кожу, точно целлофановую обертку.

Джок, который и не подумал выключиться вместе с телевизором, продекламировал:

— Старик, достойный лишь презренья, сродни он пугалу в своих лохмотьях…

— Заткнись, — приказал Чарли.

— Так будет продолжаться, покамест душа его вдруг не захлопает в ладоши…

— Я велел тебе заткнуться!

— И не запоет все громче, прощаясь с бренным одеяньем.

— Ты все изрек? — спросил Чарли.

Он и так прекрасно знал, что все. Ведь он сам запрограммировал Джока, чтобы тот произносил эти строки каждый вечер, пока его хозяин раздевается. Чарли стоял нагишом посреди комнаты и думал о Рейчел. Впервые за много-много лет. У старости все же есть свои преимущества: комната вдруг исчезла, вместо нее перед Чарли предстали картины из прошлого.

«Я разбогател, создавая машины времени, — подумал он. — А оказывается, у любого старика есть личная машина времени».

Вот сейчас он стоит голым посреди комнаты… Нет, это не уловка памяти, которая любит проделывать с людьми разные дьявольские штучки. И тогда он вовсе не был голым, он лишь ощущал себя таким, сидя в машине рядом с Рейчел. Ее голос… Чарли почти его забыл… всегда был тихим. Даже когда она кричала, ее крик походил на шепот. Но если бы тогда ее голос вдруг уподобился грому, Чарли все равно ничего не услышал бы. Он чувствовал, как покрывается гусиной кожей, стоя нагишом посреди комнаты, — и в то же время слышал, как Рейчел тихо-тихо говорит ему «да». И еще она тогда сказала: «Я полюбила в двенадцать лет. Я любила тебя в тринадцать и в четырнадцать. А потом ты вернулся из Сан-Паулу, где изображал большую шишку, и даже не позвонил мне. После всех этих писем — ни одного звонка за целых три месяца. Я понимаю, ты все еще считал меня маленькой. К тому же тебе сказали, что я влюбилась в…»