Аркадий Стругацкий - Третий глаз

Так он мне сказал, и его внезапно выплеснувшаяся страсть произвела на меня некоторое впечатление. Видно было, что он может говорить на эту тему долго и красиво.

— Впрочем, хватит пустых рассуждений, — завершил он монолог. — Кто я такой, мне, к сожалению, не удастся объяснить, а вам — постичь.

— Надеюсь, вы не паук, — небрежно пошутил я. — Судя по всему, моя кровь вас не интересует, а это главное. Имейте в виду, кровь я не дам.

Он не обратил внимания, прибавил:

— Можете называть меня просто “Лекарь”. Такова моя профессия… хм… моя бывшая профессия. Удовлетворены?

— Очень приятно, — кивнул я ему. — Но в самом деле, давайте кончим болтать. Пока что из вашего сверхважного разговора для меня прояснилось только одно: почему вы боитесь чужих глаз. Я бы на вашем месте тоже боялся.

— Я боюсь за вас, — ответил он мне. — За вас, Саша… Значит, мы остановились на том, что плесень должна осознать свой вред.

— Да, именно на том. Я, кстати, уже понял, что я плесень. И знаете, от этого не чувствую себя нравственно чище. Мне хочется в уютный номер с женщиной. И вообще, я спать хочу.

— Подождите, выводы после. Итак, плесень надо перевоспитывать. Но это невероятно сложное дело! Во-первых, процесс перевоспитания требует индивидуального подхода, что отнимает массу времени. Во-вторых, даже при индивидуальном подходе не всегда удается достигнуть успеха. Когда у меня бывают удачи в двух случаях подряд, я сам считаю это чудом. А в-третьих, у большинства процессы плесневения зашли слишком глубоко: с ними работать не только бесполезно, но и опасно. Все это приводит к тому, что наша деятельность неэффективна. Пока занимаешься одним человеком, вырождаются миллионы. Миллионам не докажешь, что они плесень — растопчут. А доказывать каждому в отдельности неэффективно. У нас есть надежда на медленную лавину, когда любой сдвинутый с места камешек увлекает за собой пару камешков, лежащих рядом, но пока это всего лишь надежда… Успокойтесь, Саша, я заканчиваю… Так вот, кроме мягких форм борьбы за цивилизацию существуют и другие, менее красивые. Хотелось бы думать, что до этого не дойдет, но вполне вероятно, когда-нибудь придется заняться чисткой.

— Как? — не понял я.

— Очень просто. Счищая с порченой булки отвратительный белый налет, можно добраться до свежего, хорошего слоя. Вот, собственно, и все, что я имел вам сказать.

Он встал.

— А теперь ступайте, сударь. Уверен, вы хорошо запомнили наш разговор.

— Подождите, — сказал я ему. Меня переполняло недоумение. — Как это “ступайте”? Неужели вы мне так и не объясните эту дурацкую ситуацию? Тем более, ваша лекция закончилась!

— Опять никчемные вопросы, — устало сказал незнакомец. — А ведь я объяснил ситуацию предельно ясно. Вы умный парень, Александр. Зачем вам нужно, чтобы я разжевывал очевидные вещи?

— Слушай, Лекарь, или как там тебя! — я наконец взбунтовался. — Твои очевидные вещи пахнут каторгой. А я сам — последний кретин. Потому что слушал!

— Упрямый вы человек. Если захотите, приходите завтра утром. Если захотите по-настоящему .

“И если застану здесь кого-нибудь”, — добавил я мысленно. Не надо принимать нас за простачков, товарищ философ.

Поднялся и молча направился к выходу. Колдун по имени Лекарь стоял неподвижно, провожал меня взглядом. Почему-то было ясно, что глаза у него голубые — мучительно, одуряюще, — а впрочем, в комнате, кроме его сверкающих глаз, ничего больше не осталось. Когда я взялся за дверную ручку, он загадочно произнес напоследок:

— Удачных вам снов. И пожалуйста, не обольщайтесь. Вы — один из них.

Завораживающий луч снова бил мне в лицо — нет, в самые мозги! Я поспешно захлопнул дверь и прислонился к стене рядом. В коридоре горел яркий свет, было очень тихо, спокойно, и эта ночная умиротворенность безликих гостиничных кишок не шла ни в какое сравнение с сумасшедшей атмосферой номера. Возвращение из фантасмагории в реализм. В пустую, но безопасную прозу нашего пустого, но нового века… Душа постепенно прояснялась, ее начали заполнять вполне нормальные эмоции. “Нелепо получилось, — думал я, утомленно прикрыв веки и массируя пальцами влажный лоб. — Признаемся честно — влипли в идиотскую историю. Вломились в чужую спальню, нарвались на грязного кретинообразного старикана, предсказывающего всяческие ужасы, разыграли с ним сценку из дешевого боевика…” Я с неприязнью посмотрел на табличку, привинченную к двери. Номер был действительно не мой. Число, которое здесь стояло, было другим — настолько другим, что в нем не оказалось ни одной цифры, совпадающей с номером моих апартаментов. “215” — блеклый кусок меди, образец местной чеканки. Второй этаж… Мистика! И кой черт меня понесло сюда?