Владимир Губарев - Гея - Альманах научной фантастики

А самый главный прокол — нашивка. Ну почему, почему я был так уверен с самого начала, будто это «инь» и «ян»? Аргумент «каждый-знает-что-это-так» не имеет никаких оправданий. Я-то ведь не каждый. За столько лет не усвоить, что две жирные запятые, соединенные в круг, — это не только символ древнекитайской натурфилософии, но и эмблема 29-й пехотной дивизии национальной гвардии США, — нет, таких лопухов надо убивать… Кстати, Аллан это и пытался сделать. В духе той самой древнекитайской философии. Если, конечно, «инь-ян» трактовать как «быть или не быть».

Когда я и Аллан с грехом пополам приземлились на набережной Стэффорд-Крика, когда нас выкрали, отвезли в Хард-Баргин и допрашивали в странном кубическом здании, — я, разумеется, и не вспоминал о нашивке. Но во время плавания на «содьяке» мы познакомились поближе, если необходимость совершать совместные действия в подобной ситуации можно назвать «знакомством». Тогда, в открытом море, качаясь в надувной лодчонке над непостижимой бездной «Языка Океана», я спросил Аллана о происхождении и назначении круглой эмблемы на правом рукаве его куртки.

Он ответил в традициях восточной дипломатии — уклончиво, многословно и с оттенком высокомерия: если собеседник распознает цитату — хорошо, если нет — ему же хуже.

— Когда в Поднебесной узнали, что красота — это красота, появилось и уродство. Когда узнали, что добро — это добро, явилось и зло. Вот почему бытие и небытие друг друга порождают, трудное и легкое друг друга создают, короткое и длинное друг другом измеряются, высокое и низкое друг к другу тянутся, звуки и голоса друг с другом гармонируют, предыдущее и последующее друг за другом следуют. Вот почему мудрец действует недеянием и учит молчанием…

Я не стал изображать всезнайку и спросил прямо:

— Откуда это, мудрец?

— Книга «Дао дэ цзин», — кратко ответил Аллан.

Самое удивительное — что мне этого хватило. Я успокоился и окончательно поверил в «востокоманию» Аллана. Как будто офицеру 29-й легкой пехотной дивизии уставом запрещено увлекаться даосизмом и цитировать по памяти отдельные фрагменты из «Книги о Пути и Добродетели», приписываемой великому Лаоцзы.

…Я посмотрел на часы. До наступления темноты еще часа три. Как-нибудь дотяну, а там нужно будет решать, что делать с трупом.

Я еще и еще раз перебираю в памяти наши беседы с Алланом. Неужели у меня не возникало подозрений? Нет, честно признаюсь, не возникало. Он вел себя очень чисто — вплоть до разговора о Штутгарте. А вот на Штутгарте подорвался, словно на мине-ловушке. До сих пор не могу понять, как это у них произошло. Во всем остальном — безупречная подготовка, багамский москит носа не подточит, и вдруг — на тебе. Нагромождение нелепостей. Неужели они не знают, что я был в Штутгарте? Неужели в досье, собранном на меня, такие изъяны? Некрасиво, братцы. Непрофессионально. Нескладно…

Я сразу и не вспомнил, с чего это вдруг наш разговор перескочил на Штутгарт. Мы с Алланом вошли в гостиницу «Уильямс», зарегистрировались под чужими именами, получили ключи. Номер был средней руки. Впрочем, красиво жить мы не собирались. Наших соединенных капиталов едва хватало, чтобы, затаившись, прожить в Николс-Тауне несколько дней, а затем добраться морем до ближайшего безопасного пункта. Я мечтал попасть в кубинский порт Кайбарьен — до него по прямой, если двигаться строго на юг, менее полутораста миль. Аллан, как я теперь понимаю, мог помышлять только о Майями — это немногим больше ста миль на запад. В общем если бы мы не схватились в гостинице, то на катере, который мы собирались арендовать, в любом случае возникли бы определенные трения.

Итак, мы вошли в номер, заперли дверь, плюхнулись в кресла и только теперь смогли перевести дух. Наши глаза встретились, и мы расхохотались.

— Настоящий детектив! — восхитился Аллан.

— Голдстингер! — подхватил я, намекая одновременно на старый фильм про Джеймса Бонда и на ракету, которая чуть было не отправила нас на тот свет.

Аллан сначала не понял каламбура — или сделал вид, что не понял, — а потом закивал головой и согнулся в новом приступе хохота.

— Октощусси! — просипел он, давясь смехом, и выкинул в мою сторону правую руку со сжатым кулаком и оттопыренным вверх большим пальцем. Это, видимо, означало — отмочил так отмочил!

Теперь была моя очередь закатывать глаза и панибратски хлопать Аллана по плечу, одобряя ответный каламбур — не очень, правда, изящный: один из фильмов бессмертной «бондианы» назывался «Октопусси», и замена согласной в слоге с ударным «у» должна была, очевидно, служить намеком на мою фамилию — Щукин.