Фредерик Пол - Свидание с хичи. Анналы хичи

— Ты всегда начинаешь с того, что пытаешься вселить в меня уверенность, — говорю я, и он слегка улыбается.

Зигфрид фон Психоаналитик на самом деле не существует. Это всего лишь психоаналитическая компьютерная программа. Физического существования у него нет; то, что я вижу, всего лишь голограмма, а слышу я синтезированную речь. У него даже имени нет, потому что Зигфридом фон Психоаналитиком его назвал я несколько десятилетий назад: я не мог тогда разговаривать с машиной, не имеющей имени. «Вероятно, — задумчиво сказал он, — вы меня вызвали, потому что вас что-то тревожит».

— Совершенно верно.

Он с терпеливым любопытством взглянул на меня; в этом он тоже не изменился. Сегодня у меня много гораздо более совершенных программ — в сущности, есть одна программа, Альберт Эйнштейн, которая настолько хороша, что об остальных я и не думаю, — но Зигфрид все-таки тоже хорош. Он всегда пережидает меня. Знает, что нужно время, чтобы то, что таится в моем сознании, обрело словесную форму, и потому не торопит меня.

С другой стороны, он не позволяет мне просто мечтать. «Можете вы сказать, что вас тревожит в данный момент?»

— Многое. Разное, — отвечаю я.

— Выберите, — говорит он, и я пожимаю плечами.

— Мир очень беспокоен, Зигфрид. Со всем тем хорошим, что происходит, почему люди… О, дерьмо! Я опять начинаю, верно?

Он мерцает. «Что начинаете?» — подбадривает меня.

— Говорю о мелочах, а не о главном. О настоящем.

— Неплохо, Робин. Не хотите ли сказать мне, что главное?

Я говорю: «Хочу. Так хочу, что, мне кажется, сейчас заплачу. А я уже давно этого не делал».

— Вы очень давно во мне не нуждались, — указывает он, и я киваю.

— Да. Совершенно верно.

Он ждет немного, медленно вертя карандаш в руке, сохраняя выражение вежливой дружеской заинтересованности, то самое неосуждающее выражение, с каким я всегда его вспоминал между сеансами, потом говорит: «То, что на самом деле беспокоит вас, Робин, глубоко скрыто и, по определению, трудно формулируемо. Вы это знаете. Мы это видели вместе — много лет назад. Я не удивлен, что вы все эти годы не испытывали во мне потребности, потому что, очевидно, жизнь ваша складывалась хорошо».

— Да, очень хорошо, — соглашаюсь я. — Наверно, гораздо лучше, чем я заслуживаю — минутку. Говоря это, я проявляю скрытое чувство вины? Чувство неадекватности?

Он вздыхает, но продолжает улыбаться. «Вы знаете, я предпочитаю, чтобы вы не говорили как психоаналитик, Робин. — Я улыбаюсь ему в ответ. Он ждет некоторое время, потом продолжает: — Посмотрим на нынешнюю ситуацию объективно. Вы приняли меры, чтобы нам никто не помешал — или не подслушал? Услышал то, что не предназначено даже для ближайшего друга? Вы даже приказали Альберту Эйнштейну, своей информационной программе, не регистрировать этот разговор, не включать его ни в какой банк данных. То, что вы собираетесь сказать, должно быть очень личным. Может, вы стыдитесь этого вашего чувства. Это говорит вам о чем-нибудь, Робин?»

Я откашливаюсь. «Ты это точно подметил, Зигфрид».

— И что же вы хотите сказать? Можете сказать это?

Я бросаюсь, очертя голову: «Ты чертовски прав, могу! Очень просто! Очевидно! Я чертовски старею!»

Так лучше. Когда трудно сказать, просто скажите. Это одна из тех вещей, что я узнал в те далекие дни, когда трижды в неделю изливал свою боль перед Зигфридом, и это всегда действовало. И, сказав, я чувствовал себя очищенным — ну, не счастливым, проблема все-таки не решена, но клубок зла вышел из меня. Зигфрид молча кивает. Смотрит на карандаш, который вертит в руках, ждет, чтобы я продолжил. А я знаю, что худшее позади. Я знаю это чувство. Хорошо помню по тем прежним бурным сеансам.

Теперь я не тот, что тогда. Тот Робин Броадхед испытывал сильнейшее чувство вины, потому что оставил любимую женщину умирать. Теперь это чувство вины давно исчезло — и помог мне в этом Зигфрид. Тот Робин Броадхед так плохо о себе думал, что не верил, что кто-то может отнестись к нему хорошо, и у него было мало друзей. Теперь они у меня есть — не знаю. Десятки! Сотни! (О некоторых из них я собираюсь вам рассказать). Тот Робин Броадхед не мог принять любовь, а я уже четверть века состою в прекрасном браке. Так что я совсем другой Робин Броадхед.

Но кое-что никогда не меняется. «Зигфрид, — говорю я, — я стар. Я скоро умру, и знаешь, что больше всего меня выводит из себя?»

Он поднимает взгляд от карандаша. «Что, Робин?»

— Я недостаточно взрослый, чтобы быть таким старым!