Владимир Баграмов - Страна убитых птиц

Или осядут эти листы пеплом дум их автора в тайных архивах спецхранов, где дотошный офицер-архивариус поставит на папке срок хранения — «от и до». Некий штамп твоего инакомыслия и сомнительной лояльности. A о каком Президенте речь идет? А у нас только-только сей ПОСТ ввели! И кого имел в виду под зашифрованными именами? Джу Найдис не Джуна? А Президент не собирательный образ — Сталин, Хрущев, Андропов? Да, черт возьми! Только Джуны нет. А Найдис — это самостоятельная фамилия! А «Джу» — это мне ТАК ХОЧЕТСЯ!

И полетит рукопись в костерок веселый на задворках еще более веселого Учреждения. И сожжена будет.

«РУКОПИСИ НЕ ГОРЯТ»…

Горят, мой Читатель. Еще как горят! Буднично и незамысловато.

И корежатся, корчатся в конвульсиях напечатанные фразы. Каждая литера источает сок из пор своих. Горят… Навсегда горят.

Но прежде сгорает автор этой рукописи.

Как избежать крови, проступающей сквозь страницы этого повествования? Не осуди меня, Читатель. «Сволочь литературных самолюбий была ненавистна Грибоедову», — так писал о Великом писателе его Великий потомок Тынянов. Провидение Прошлого и Будущего — это прерогатива людей пишущих. Политика нынче опережает Литературу. Политика — всегда безнравственна. Литература — сама нравственность. Если бы Литература шла впереди Политики. Если бы!.. Если бы литературные самолюбия некоторых пишущих не застилали им очи, не бросали в яростные и бесплодные полемики! Русофобы и русофилы, националисты, шовинисты, антисемиты и сионисты, какие еще «исты»! Вот она — вселенская ярость посредственности перед собственной несостоятельностью! Сметающая и испепеляющая ярость Зависти перед чьей-то Щедростью.

Два светила оплакивают эту грешную Землю — Солнце и Луна. Звезды далеки и непостижимы. И вечна человеческая Суета в желании объять необъятное.

УТОЛИ МОИ ПЕЧАЛИ!

«Через тернии…» к Земле, Читатель!

— Мне плохо, Джу!

Президент лежал на свернутой брезентовой палатке, которую они так и не смогли поставить, хотя и провозились целый час. Забивая в землю кол, он неловко повернулся — сильная боль пронизала все его тело. Боль шла от кисти левой руки, пронизывала грудь и отдавалась где-то в правом бедре. Он медленно опустился на колено, нагнул голову, прислушиваясь к себе. Джу Найдис равнодушно стояла рядом, молча смотрела. Даже когда он прилег на брезент палатки, перевернулся на спину, прижав руки к груди, она не пошевелилась.

— Сделай что-нибудь, — попросил он тихо и жалобно.

— Я не могу. — Джу печально усмехнулась. — Все, Старик! Мое тело пустое… Я давно не вижу сны. ОН наказал меня, лишив смысла жизни.

Она присела рядом, поджала ноги, обхватила колени руками.

— Как ты думаешь, и любовь бывает преступной, а?

— Я умираю, Джу.

Она равнодушно кивнула. Взяла его руку в свою, подержала и бросила. Что-то сгорело внутри нее. Так иногда выгорает торф под землей, образуя страшные, гибельные пустоты. Корка земли, а под ней пышущая жаром, раскаленная «геенна огненная». И горе тому, кто ступит на хрупкую корку. Нет ему ни спасения, ни милости.

Он задыхался. Словно раскаленный гвоздь всадили в левую половину груди, острие гвоздя упиралось под горло, затрудняя дыхание и не позволяя двигаться.

— Джу!

Он со стоном повернул к ней голову, по синюшно-бледному лицу катился холодный пот.

— Джу, ты… не жалеешь ни о чем?

— Жалею.

Джу Найдис провела ладонью по его лицу, сгоняя капли пота. Отерла ладонь о брезент палатки, печально улыбнулась.

— Ты умираешь, Старик. Как ты думаешь, для таких, как мы с тобой, есть в ТОМ мире покой? — Она покачала головой. — Нет. Даже праведники не получат ТАМ покоя.

— Почему? — он с трудом разлепил губы. В глазах мутилось, он видел мириады разноцветных мушек-точек, они скользили, прыгали и разбегались, чтобы опять собраться вместе.

— Праведники не получат покоя, потому что ничего не предпринимали для… — она повела рукой вокруг себя, — для исправления всего этого! Тот, кто ищет выход, всегда грешен. К нему все прилипает.

— Я искал выход.

— Лжешь. Ты всю жизнь искал крови, — она говорила тихо, едва слышно, ему приходилось напрягаться, чтобы сквозь муть охватившей его боли расслышать, что она говорит. — Ты издыхаешь, как зверь, опившийся крови.

— Джу!

— Я любила тебя. Расчетливого, жестокого и кровавого. И ничего не могла поделать с этим. Ты всегда был умнее тех, кого топил в крови. Дальновиднее и хитрее.

— Замолчи, мне плохо! — голова его моталась по брезенту, он с хрипом выдыхал воздух, при этом в груди что-то сипело, булькало.