Роберт Силверберг - Ночные крылья. Человек в лабиринте. Полет лошади

Неужели все мы таковы? — поразился он. И то же самое излучаем и я, и Бордман, и моя мать, и та девушка, которую я любил когда-то? Неужели все мы, блуждая по миру, издаем такие же сигналы, разве что не способны воспринимать волны такой частоты?

Настоящее счастье. Слушать такую песню было бы невероятно болезненно.

Бордман сказал:

— Очнись, Нед. Перестань предаваться печальным размышлениям и следи за тем, чтобы тебя что-либо не убило. Ты уже почти в зоне «С».

— Чарльз, что ты чувствовал, когда был рядом с Мюллером после его возвращения с Беты Гидры?

— Об этом поговорим попозже.

— Ты чувствовал себя так, словно внезапно понял, что такое человеческие существа?

— Я же сказал — попозже…

— Позволь мне говорить о том, о чем мне хочется говорить, Чарльз. Дорога здесь безопасна. Сегодня я заглянул в душу человека… Ошеломляюще! Но послушай… Не может быть, что он на самом деле такой. Он же хороший человек. От него бьет мерзостью, но это только фон. Какие-то отвратительные помехи, которые не говорят нам правды о Дике Мюллере. Что-то, чего мы не должны слышать… искаженные сигналы, как тогда, когда ты нацеливаешь открытый амплификатор на звезды и слышишь завывание призраков, знаешь… тогда даже от самых прекрасных звезд доносятся гнусные вопли, но это только реакция амплификатора… и не имеет ничего общего с самой природой той звезды, это… это…

— Нед!

— Прости, Чарльз!

— Возвращайся в лагерь! Мы все согласны, что Дик — превосходный человек. Именно поэтому он и необходим нам. И ты нам необходим тоже, так что заткнись, наконец, и смотри, куда идешь.

Будь осторожней! Спокойней! Спокойней! Спокойней! Что это за зверюга там слева? Прибавь шаг, Нед. Но спокойно. Это единственный способ, сынок! Сохраняй спокойствие.

Ранним утром следующего дня, когда они вновь встретились, они чувствовали себя свободнее. Раулинс после ночи, проведенной в лагере под металлической сеткой генератора сна, выспавшийся и отдохнувший, отыскал Мюллера у высокого пилона на краю обширной центральной площади.

— Как ты думаешь, что это? — начал разговор Мюллер, едва заметив его появление. — Такой стоит здесь на каждом из восьми углов площади. Я уже много лет слежу за ними. Они вращаются. Посмотри.

Он указал на один из боков пилона. Подходя, Раулинс на расстоянии метров в десять начал ощущать эманацию Мюллера. Однако он пересилил себя и подошел поближе. Так близко ему вчера быть не приходилось за исключением той жуткой минуты, когда Мюллер схватил его и притянул к себе.

— Видишь это? — спросил Мюллер, постукивая по пилону.

— Какой-то знак.

— У меня ушло чуть ли не шесть месяцев на то, чтобы нацарапать его. Я пользовался обломками кристаллов вон от той стены. Каждый день я посвящал этому час, а то и два, пока не получил четкий след на металле. Потом наблюдал. На протяжении одного местного года пилон совершает один полный оборот. А значит — он вращается. Незаметно, но вращается. Что-то вроде календаря.

— А они… а ты… а ты когда-нибудь…

— Ближе к делу, сынок.

— Прости. — Раулинс отступил на пару шагов, стараясь не показать, что близость плохо влияет на него. Он был оглушен, растерян. На расстоянии в пять метров он уже почувствовал определенное облегчение, но чтобы выдержать это, он был вынужден постоянно повторять про себя, что переносит эманацию с каждой минутой все лучше.

— О чем ты спрашивал?

— Ты наблюдаешь только за этим пилоном?

— Я сделал знаки еще на паре. Наверняка все они вращаются. Однако их механизмы я не обнаружил. Под этим городом скрывается какой-то фантастический мозг. Старый, насчитывающий миллионы лет, но все еще работающий. Может быть, это какой-то жидкий металл, в котором циркулируют первоэлементы создания. Этот мозг заставляет вращаться пилоны, следит за чистотой воды, чистит улицы.

— И расставляет ловушки.

— И расставляет ловушки, — подтвердил Мюллер. — Но для меня это непонятно. Когда я копал и тут и там, под тротуаром, я натыкался только на почву. Может быть, вы, сукины дети археологи, сможете локализовать мозг этого города? Ну? Есть какие-нибудь наметки?

— Вроде бы никаких, — сказал Раулинс.

— Ты говоришь это без особой уверенности.

— Потому что не знаю. Я не принимаю никакого участия в работах на территории лабиринта. — Раулинс невольно виновато улыбнулся. Он тут же пожалел об этом и услышал по контрольной линии замечание Бордмана, что виноватая улыбка как правило заранее отмечает ложь, и что Мюллер в любую минуту может сообразить это. — Я преимущественно работал снаружи, — объяснил он Мюллеру, — вел исследования у входа. А потом, когда вошел, то направился прямо сюда. Так что я не знаю, что наоткрывали тут другие. Если, вообще, они что-то открыли.