Богдан Петецкий - Только тишина

— Жду ответа, — бросил я.

Снаружи донесся тихий шелест, словно песок посыпался. Поднялся ветер.

— Инструкцию найдешь после пробуждения в памятной приставке датора, — сухо произнес Тарроусен. — Тебе должно этого хватить.

— И не сердись на нас, — добавил профессор утомленным голосом. — Нас тоже ограничивают правила… Коротко говоря, ничего больше мы не имеем права сказать…

— Держись, сынок, — произнес отец, когда мы стояли на лестнице, ведущей к эскалатору. Спустились сумерки, и над городом заполыхали миллионы огромных, кричащих всевозможными расцветками огней. Авия задержалась ступенькой ниже. Я видел ее профиль, словно врезанный в плоскость голубоватого рекламного экрана.

Отец не выпускал моей руки. Я поглядел наверх. Мать, брат и сестра стояли неподвижно в дверях дома, там, где мы обменялись несколькими прощальными словами. Впрочем, прощался я. Не они. Они-то увидят меня завтра утром. Я их — через двадцать лет.

— Поговори с Авией, — услышал я спокойный голос отца. — И помни, что потом мы долго будем вместе…

Да. Они, должно быть, не раз повторяли эту фразу, пока она не врезалась в память. Им это было необходимо. Что до меня, так мне предстояло сперва убедиться в этом.

Уже стоя на ленте эскалатора, я крикнул, подняв правую руку:

— Спокойных снов!

Мой голос затерялся в нарастающем шуме города. Там, где только что была видна фигура отца, лежала узкая полоса тени, над которой засияла спроектированная тысячью эмиторов гигантская надпись: «Спокойной ночи».

Через десять минут мы оказались в шентре академической зоны, на третьем уровне. Я несколько раз поворачивал голову, чуть ли не касаясь губ Авии. И каждый раз натыкался на ее удивленный взгляд. Она молчала. То, что мне казалось ее голосом, было всего лишь единственным, более не идентифицируемым звуком в непрестанной гаме, заполняющем все воздушное пространство метрополии.

Дальше мы шли пешком. Сразу же за массивом Научного Совета Правительства начинался небольшой городской парк. Мы спустились по узкой аллейке, ощущая под ногами едва заметное содрогание почвы. Это давали о себе знать два более низких, вибрирующих от движения этажа города. Всепоглощающий грохот несколько смягчался, звуки смазались, стали похожими на рокот прибоя, когда им любуешься с прибрежного обрыва.

В результате традиционного освещения улочек получалось так, что парк оказывался погруженным в полутьму. Тем резче обозначались брошенные на небо, распластавшиеся от крыш до зенита рекламные изображения и надписи. Во всех них было что-то такое общее со сном. От мягкого света ночников, проходя через постельные принадлежности, и вплоть до персонажей из мира сказок. Единственный в своем роде сценарий карнавального вечера.

Люди, мелькающие за дверями, все направлялись в одну сторону. Город неторопливо перемещался в направлении спальни. И это было только начало. Срок истекал в двадцать три часа. К тому времени все они будут покоиться в креслах гибернатора, но впервые в истории не для того, чтобы вместе с ними перенестись в другие миры, но, дабы обмануть время на Земле.

— Карнавал, — безразлично бросил я. — Ты не рада?

— Нет, — спокойно ответила она.

Ясное дело, что — нет.

— Как же все будет… с нами? — спросила она голосом не изменившимся.

Я пожал плечами. Потом ответил вопросом на вопрос:

— А что бы ты желала услышать?

Ответил, пожалуй, излишне едко.

Она мотнула головой, но ничего не сказала.

Мы — не дети. Двадцать лет одиночества не равнозначны полеты к ближайшей звезде. Уверения, что время это стечет по человеку как вода, свидетельствовало бы или о недостатке воображения, или обо лжи.

Когда я проснусь, то окажусь старше ее на четырнадцать лет. Фактор тоже немаловажный.

— Думаешь о том, что будет, или же — что я бы хотел? — спросил я наконец.

Она улыбнулась. Улыбка получилась не из веселых.

Потом прошептала:

— Помолчи, — и быстро добавила, голосом неестественно оживленным: — Понимаешь, это должен был быть обычный вечер, словно ничего не происходит. Никаких декораций, развлечений и прочего. Но трудно удивляться…

— Что до меня, — фыркнул я, — так я уже ничему не удивляюсь.

И подумал: самое смешное, что это — правда.

Глянул на часы. Четверть десятого. Последние десять минут. Потом мне придется поторапливаться.

— Да, — произнесла она, наклонив голову. — Нам пора…

Но не тронулась с места. Мы стояли там, где парковая тропинка образовывала расширяющийся полукруг. Обступившие ее деревья позволяли на время забыть о царящем над миром буйстве огней.