Феликс Дымов - Санаторий

Исключение чуда и тайны из жизни сопровождалось возникновением новой концепции человека как существа, полностью программируемого знаниями. Конечно, знания полезного и вредного, красивого и безобразного, знания о законах природы и развития общества и сделали человека тем, что он есть сегодня. Но современное состояние человечества есть прежде всего результирующая множества страстей и энергий, обуревавших целые народы, вооруженные знаниями и сталкивавшиеся друг с другом в борьбе.

Всю историю культуры можно рассматривать как некий “антиэнтропийный” процесс, когда вопреки царствующей в неживой природе тенденции к упрощению, ослаблению, уменьшению разнообразия и диссоциации, жизнь и человеческая воля стремятся увеличить сложность и разнообразие своих произведений, утверждают стремление к разнообразию, усложнению, созиданию, украшению и индивидуализации всех проявлений жизни и творчества. И не в последнюю очередь это достигается ограничением, обузданием разрушительных импульсов человеческой натуры рамками законов и правил чести, нравственности, преданий, божественных законов и красоты.

Человек чувствовал и понимал, что стабильность его существования требует определенных норм, законов, которые сдерживали бы его бушующие страсти. С успехами хозяйственной деятельности, которая целиком обязана комбинаторским способностям разума, ему стали доверять и надеяться на него все больше. Эпоха просвещения поставила разум на вершину иерархии ценностей, и ему стали возводиться божественные почести. Но жизнь оставалась в решающей мере подчиненной древним законам сильного, смелого, целеустремленного и верящего. Этот факт только еще больше подзадоривал ослепленных жрецов культа разума, и они осыпали проклятиями слабую человеческую душу, обещали ей рай земной, как только она начнет жить, следуя не своим страстям, а голосу разума.

Но что такое “голос разума”? Как это часто бывало в истории, людей завораживала красота звука, а не смысл слов. И в данном случае никто не конкретизировал смысла слов “голос разума”, а если пытался сделать это, то сразу же выяснялось, что “голос разума” — это или следование доктрине самого толкователя или следование по линии наименьшего сопротивления — нигилистического фрондерства, которое приводило к анархизму и разложению. Выгоды и блага, которые сулили слепые апостолы “разума”, оказывались таковыми только для безликого, усредненного, бесстрастного винтика общественного механизма. Против позитивистских проповедей прагматизма и вульгарного материализма, которые игнорировали собственно человеческое в человеке — “душу живую”, страстно выступил гениальный сердцевед Федор Михайлович Достоевский: “Но все-таки вы совершенно уверены, что он (человек. — И.К. ) непременно приучится, когда совсем пройдут кой-какие старые, дурные привычки и, когда здравый смысл и наука вполне перевоспитают и нормально направят натуру человеческую. Вы уверены, что тогда человек и сам перестанет добровольно ошибаться и, так сказать, поневоле не захочет рознить свою волю с нормальными своими интересами. Мало того; тогда, говорите вы, сама наука научит человека (хотя это уж и роскошь, по-моему), что ни воли, ни каприза на самом-то деле у него и нет, да и никогда и не было, а что он сам не более как нечто вроде фортепьянной клавиши или органного штифтика и, что, сверх того, на свете есть еще законы природы; так что все, что он ни делает, делается вовсе не по его хотению, а само собою, по законам природы. Следовательно, эти законы природы стоит только открыть, и уж за поступки свои человек отвечать не будет и жить ему будет чрезвычайно легко. Все поступки человеческие, само собой, будут расчислены тогда по этим законам, математически, вроде таблицы логарифмов, до 108000, и занесены в календарь; если, еще лучше того, появятся некоторые благонамеренные издания, вроде теперешних энциклопедических лексиконов, в которых все будет так точно исчислено и обозначено, что на свете уже не будет более ни поступков, ни приключений”.

Но такая жизнь без свободы, по мнению Достоевского, для исторического человека хуже смерти, и она долго не продлится: “…Я, например, нисколько не удивляюсь, — говорит он, — если вдруг ни с того ни с сего среди всеобщего будущего благоразумия возникнет какой-нибудь джентльмен, с неблагородной, или, лучше сказать, с ретроградной и насмешливой физиономией, упрет руки в боки и скажет нам всеми: а что, господа, не столкнуть ли нам все это благоразумие с одного разу, ногой, прахом, единственно с целью, чтобы все эти логарифмы отправились к черту и чтоб нам опять по своей глупой воле пожить! Это бы еще ничего, но обидно то, что ведь непременно последователей найдет: так человек устроен. И все это от самой пустейшей причины, об которой бы, кажется, и упоминать не стоит: именно от того, что человек, всегда и везде, кто бы он ни был, любил действовать так, как хотел, а вовсе не так, как повелевали ему разум и выгоды; хотеть же можно и против собственной выгоды, а иногда и положительно должно (это уж моя идея). Свое собственное, вольное и свободное хотенье, свой собственный, хотя бы самый дикий каприз, своя фантазия, раздраженная иногда хоть бы даже до сумасшествия, — вот это-то все и есть та самая, пропущенная, самая выгодная выгода, которая ни под какую классификацию не подходит и от которой все системы и теории постоянно разлетаются к черту.