Андрей Кокоулин - Я — эбонитовая палочка

— Коля.

Я открыл глаза.

— Ты как? — Ритка участливо заглядывала в лицо.

— Н-нормально.

— Я тогда побежала, да? А ты сам.

— Х-хорошо.

Ее поцелуй в щеку был легок, как бабочка.

Я вдруг вспомнил тот, первый поцелуй в кафе, и подумал, что он был теплее. А этот какой-то смазанный.

Я еще постоял, потихоньку, словно жизнью, наполняясь желаниями, мыслями, покалыванием в ногах, ощущениями сквозняка, обдувающего лоб.

Хорошо.

Уже в вагоне, трясущемся к "Звенигородской", мне вдруг подумалось: как странно. Раньше я часто вспоминал Усомского, его слова, его истории, примерял к себе, руководствовался ими. А теперь в голове моей звучит голос Сергея.

Наверное, каждому человеку в свой момент приходят нужные ему учителя. Главное, заметить их и принять. И их слова, их поступки поведут тебя дальше по жизни.

Ведь если подумать, если размотать мое прошлое, как детективную нить, Виктор Валерьевич появился в нашей с мамой квартирке, когда я хотел уже умереть. Я не знаю, божественное это было вмешательство или игра случая. Может быть, время от времени каждому человеку даются шансы вырасти, обрести смысл и цель существования. Кто-то ухватывается за них, а кто-то пропускает мимо. Я ухватился.

И Виктор Валерьевич вдохнул в меня желание жить.

Он научил меня преодолевать страх и не обращать внимание на свою ущербность. Он открыл мне, что все вокруг — тайна и таинство, восхитительная красота, и для того, чтобы видеть это, ощущать это, нужно только сердце.

Ни слух, ни глаза, ни ноги.

А Сергей дал мне то, чего мне стало не хватать с течением времени. Он показал мне место мое среди людей, мое предназначение.

Я — эбонитовая палочка.

Мне кажется, говорил Сергей, что мы — последние. Те, кто обладает такой возможностью. А может мы и вовсе уроды. Вывих генетический.

Он был пьян тогда.

Он, оказывается, сильно пил, и момент нашей встречи просто пришелся тогда на "трезвый" промежуток.

Понимаешь, говорил он, есть четыре стадии отношения к людям. Проходятся все. Наверное. Сначала это ненависть. Не какая-то глобальная ненависть и, собственно, не совсем ненависть. Не мизантропия. Почти бытовая неприязнь. Когда тебя толкают или мешают, или обливают грязной водой из лужи. Мысль выскакивает автоматически: гады, сволочи, был бы автомат… Затем следует стадия равнодушия. Противопоставления, отделения, эскапизма. Люди и я. Я не равно люди. Они сами по себе, где-то там, в другом мире, лишь бы не трогали. Пересечения вынуждены и в тягость и тебе, и им.

А третья стадия — жалость.

К этому приходишь все равно. Смотришь снизу эскалатора на пустоту в глазах, на серость лиц, на рябь в телевизорах душ, ни искры, ни горения, редко мелькнет, засветит одинокая фигура, но пропадет, и снова течет поток тихого безумия, пустота, бездна.

Становится жалко их.

О, Господи, Господи, слезы душат, выворачивают наизнанку. Думаешь: как же так? Кто вы, люди? Зачем вы сделали это с собой?

Или просто время обточило вас, обесточило, стерло все краски, весь огонь?

Бедные, убогие, приспособившиеся и привыкшие к этой убогости. Я спасу вас, я спасу всех вас, на кого меня хватит.

А четвертая стадия? — спросил я, потому что Сергей потом долго молчал.

Четвертая стадия, с непонятной улыбкой произнес он, это любовь. Потом должна прийти любовь. Ко всем. Ко всему человечеству.

Если тебя хватит.

Я вышел на "Звенигородской" и, одолев переход, погрузился в поезд до Финляндского вокзала. Меня толкнули под локоть, кто-то, перемещаясь, придавил телом. Не страшно. Но вот любить? Как можно любить всех, я не знал.

Рита, мама, Усомский. Папа, мамина сестра в Феодосии. Ну, еще Вероника Сергеевна. На этом список людей, к котором я испытывал добрые чувства, исчерпывался. Остальные… Кто для меня остальные?

А для случайного человека, кто или что для него остальные миллиарды? Давят ли они на стены его мирка? Или обтекают невидимой массой, протоплазменным разумным океаном?

Я когда-то давно, с подачи Виктора Валерьевича прочитал "Солярис" Лема, в котором похождения Кельвина на станции были сродни детективным, а сейчас вдруг подумал: а ведь интересно, все человечество, наверное, и является тем самым океаном.

Я (или кто-то другой), как Кельвин, как наблюдатель на станции, смотрю на него, а оно подсовывает мне Риту-Хари, строит вокруг мир из камня, стекла и стали, бурлит, показывает фигуры и лица, запускает гигантских железных детей в космос, пытается что-то сказать, или понять, или выяснить для себя.