Вадим Проскурин - Восемь дней Мюллера

— Хреново звучит, — поморщилась Агата. — Но если ничего лучше не придумается, тоже сойдет. О, уже пришли! Давай, Мюллер, полезай на трибуну, провозглашай эру учености.

И Мюллер полез на трибуну провозглашать эру учености.

Мюллер сидел перед камином в уютном кресле. В соседнем кресле сидела Лайма, на руках у нее дремал маленький Жан. Было тепло, тихо и уютно.

Лайма протянула руку, взяла бокал и пригубила.

— Ты осторожнее, а то молоко испортится, — предупредил жену Мюллер.

— Да куда уж… — неопределенно отозвалась Лайма и махнула рукой. — Я вот думаю, может, совсем перевязаться? Сил уже нет себя ограничивать, а если по капельке — даже тяжелее, чем совсем не пить. Может, ты попросишь Птаага, чтобы он избавил… ну, понимаешь…

Мюллер посмотрел на жену и состроил брезгливую гримасу.

— А жир тебе с жопы не отсосать? — спросил он. — А то чего мелочиться, Птааг хоть и не всесилен, но могуч, чего ему стоит…

Лайма вздохнула и сказала:

— Когда ты так говоришь, я таким говном себя чувствую…

— А когда я молчу, разве нет? — спросил Мюллер. — Жрешь в три горла, бухаешь… Милая, пойми меня правильно, я тебя люблю в любом виде, я когда на тебя смотрю, по-любому вижу ту девчонку, с которой вместе мы Шу говном обкидывали и потом…

— Ах, — вздохнула Лайма и отхлебнула еще вина. — Какие мы тогда были молодые, глупые… А ты не знаешь, что теперь с Кимом? Может, собраться как-нибудь вместе, посидеть в таверне…

Мюллер помрачнел. Взял бутылку, налил себе вина, поколебался, долил жене тоже. Сделал большой глоток и сказал:

— Ким доигрался, еще давно. Помнишь, городская стража наркоманов гоняла?

— А вы разве употребляли? — удивилась Лайма.

— Тогда все употребляли, — сказал Мюллер, при этом на лице его промелькнула улыбка, но сразу погасла. Он продолжил: — Кима продали в заморское рабство.

— Ох, горе-то какое… — вздохнула Лайма. — А ты за него Птаагу молился?

Мюллер помрачнел еще больше.

— Молился, — кивнул он. — Но Птааг сказал, что поможет только мне. Он сказал, что он не Митра, чтобы спасать всех подряд.

— Разве Митра спасает всех подряд? — удивилась Лайма.

— Вот уж не знаю, — пожал плечами Мюллер. — Я Митре молился только два раза в жизни, оба раза без толку. Я вообще не люблю молиться, дурное это дело.

— Не скажи, — возразила Лайма. — В ночь длинных ножей Птааг меня от костра уберег.

— Гм, — сказал Мюллер и отхлебнул еще.

— Извини, — сказала Лайма. — Я не то имела в виду, я помню, что от костра меня ты уберег, а что с божьей помощью, так это дело десятое. Я другое имела в виду, что без Птаага… не знаю, как объяснить…

Мюллер не стал говорить ей, что она неправильно поняла его хмыкание. И тем более не стал говорить о давних своих подозрениях, почти забытых, но сегодня снова поднявшихся из небытия. Теперь Мюллер был почти уверен, что если бы не давняя молитва Птаагу, была бы сейчас Лайма по-прежнему замужем за старым графом, и не было бы в империи никаких растаманок, и ночь длинных ножей тоже не состоялась бы, и не пришлось бы Лайму ни от чего спасать. И была бы она теперь не жирная и вечно похмельная корова, а черт его знает, какая она была бы, у них ведь с графом тоже не все ладно было, не зря она о том времени ничего не рассказывает, только изредка прорывается такая подсердечная злоба…

— Да ладно, не бери в голову, в целом все хорошо, — сказала Лайма. — Если Агата не обманет, мы теперь не разоримся. А как думаешь, твоей пенсии хватит, чтобы все налоги самим платить, без арендаторов?

— Ты губы не раскатывай, — посоветовал ей Мюллер. — На Птаага надейся, а сама не плошай, а то получится, как с тем мужиком, который золотую рыбку поймал и давай загадывать желания одно за другим. Нельзя требовать от богов слишком многого. Тебе от них что нужно? Хлеб насущный да избавление от лукавой чертовщины, а остальное приложится. В жизни что главное? Делать что должно, и пусть свершается что суждено. А как конкретно боги превращают что должно в что суждено, и какие боги этим заняты — неведомо и потому несущественно. Это как если, допустим, посадить в ящик кота и положить рядом пузырек с ядом, который либо разобьется, либо не разобьется…

Лайма внезапно расхохоталась, Мюллер аж осекся от неожиданности.

— Что такое? — спросил он.

— Да так, ничего, — ответила Лайма и утерла нос тыльной стороной руки.

В последнее время она все чаще забывала о дворянском воспитании и вела себя как простолюдинка. Временами Мюллер начинало казаться, что не только у него детство прошло среди портовых нищебродов. Похоже, Лайма тоже скрывает какую-то тайну.