Владимир Михайлов - Сторож брату моему.Тогда придите ,и рассудим

Стреляли парни с удовольствием и, в общем, не так уж скверно. Но как-то совсем не желали понимать, что оружие предназначается не для стрельбы по деревьям. По людям! И не только, чтобы их пугать. Для того чтобы уничтожать силу противника. Живую силу.

Иногда у Уве-Йоргена прямо-таки опускались руки. Ну как втолковать такие простые вещи, которые даже не знаешь, как объяснить, потому что тут, собственно говоря, и объяснять нечего!

— Да вы поймите! — убедительно говорил он ребятам. — Что значит — по людям? Против вас будет противник. Или вы его, или он вас.

А ребята, зеленая молодежь, слушали вежливо, но как будто со скрытой улыбкой недоверия и внутреннего превосходства.

— Ну почему, черт бы вас взял, вы не хотите понять…

Те переглядывались. И кто-нибудь из них отвечал:

— Да нет, мы все понимаем. Только откуда возьмутся те, кто захочет нас убить?

— Разве на вас не напали?

— Они же не хотели убить нас!

— Да вы откуда знаете?

— У нас никого не убивают…

В этом был корень зла: не было у них ни войн, ни армии, даже внутренних войск не было — за ненадобностью. А если — крайне редко — требовалось нести какую-то службу, ее несли все по очереди.

Это, между прочим, свидетельствовало об одном: других государств на планете нет. Если бы существовала еще хотя бы одна страна, возникла бы и регулярная армия. Но другой страны не было, армии не было, и ловкие, здоровые парни просто не верили, что есть настоящий противник, в которого придется стрелять.

Они во многое не верили.

Вечерами Уве-Йорген рассказывал им не только о битвах, в которых в свое время приходилось ему драться; рассказывал он и о Земле, и о судьбе, ожидающей звезду Даль.

О Земле слушали с интересом.

— Ну, хотели бы вы там побывать?

Побывать хотели все.

— А остаться насовсем?

Тут они умолкали, переглядывались. Потом снова кто-нибудь уверенно качал головой.

— Нет. Разве у нас плохо?

— Да стоит вам увидеть ту цивилизацию, технику… И потом, там все люди — от людей! Никаких Сосудов!

— Этого и мы хотим…

— Ну, так значит…

— Мы хотим здесь. У нас.

— Да ведь здесь ничего не останется! — кричал Уве-Йорген, выходя из себя.

Самое смешное было, что они и этому не верили.

— Нет, Рыцарь, — говорили они. — О битвах ты рассказываешь хорошо, интересно. А о солнце не надо.

И объяснили:

— Понимаешь, о битвах мы слушаем и верим. Ты сам говоришь, что это было давно и очень далеко отсюда, — и мы верим. А когда ты говоришь о солнце, то говоришь о том, что здесь и сейчас. Но все, что есть здесь и сейчас, мы видим и знаем сами. И такие сказки у тебя не получаются. Расскажи лучше еще что-нибудь из вашей старины…

Свинячьи собаки, а! Гром и молния! Сказки!

Ну и черт с ними — пусть горят или замерзают…

Но они нравились Рыцарю, и он жалел их, как жалеют командиры своих солдат.

Может быть, он просто не умел как следует объяснить? Он ведь все-таки пилот, пусть бы объяснили ученые…

Но сейчас был не вечер, а ясный день. Сейчас Уве-Йорген был в себе уверен.

— Кончай отдых! Ста-ановись! Слушай команду! По пехоте…

И вдруг поспешно:

— От-ставить!

Потому что из леса показался всадник. Он махал рукой. И зоркий Уве-Йорген сразу узнал массивную фигуру Иеромонаха Никодима.

— Нет, Рыцарь. Крестьяне не пойдут. И не поверят. Им хорошо. И своему солнцу они верят, как мы своему. И у меня болит сердце: почему никто и никогда не хочет оставить в покое пахаря? Почему все — на их спины? Ты никогда не шел за плугом, Уве-Йорген, не знаешь, как вздрагивают ручки его в твоих пальцах, когда налегаешь всем телом…

— Не хватало еще, чтобы Риттер фон Экк ходил за плугом! Но и у меня болит сердце. Эти тоже не верят ни единому моему слову. Они не могут поверить, вот в чем беда. Не в силах. Мы ведь с тобой тоже не понимали очень многого. Но мы приспособились, потому что от рождения наделены такой способностью — приноравливаться. А им — не дано.

— Они хорошие люди. Добрые. Правдивые. Честные.

— Я не привык оценивать людей в первую очередь по этим качествам. Но мне их тоже жаль. И если бы у меня был хоть десяток настоящих солдат, я загнал бы этих людей в трюмы, даже не спрашивая их согласия. И потом они были бы мне благодарны. Но у меня нет солдат… У меня — дети. Здесь все — дети. Планета детей. Первый раз в жизни мой опыт солдата не может помочь мне, и я не знаю, что делать…

— У нас говорили: молись, и господь вразумит.

— Это не для меня…