Феликс Суркис: Загадочная гравюра

И вот мне, стихийному материалисту, да еще с философским уклоном, попадается это потустороннее произведение — живое воплощение «Портрета Дориана Грея».

Я предположил, что впечатление одушевленности, «эффект присутствия» старца происходит от мастерства иконописца. Моим любимым занятием стала детская игра в «гляделки»: кто кого пересмотрит. Конечно, я всегда первый отводил взгляд, но, мне кажется, вовсе не потому, что состязался с портретом: просто его глаза излучали куда больше жесткости и леденящей силы!

Постепенно я изучил каждую черточку необыкновенного лица, запомнил любую его деталь — от легчайшего колышущегося на ветру хохолка над огромным, едва припушенным по краям и потому обнаженным лбом, до затейливого завитка под крохотным, с едва намеченными губами, ртом. Странный, никогда мной не виданный узел морщин казался неестественным, но не посторонним посреди гладкого лба. А диковатые, чуточку асимметричные усики как-то уж очень неизбежно переходили в небольшую ладную бородку, взбитую незатейливыми и мягкими колечками.

Это был во всех отношениях необыкновенный портрет. Но скоро я узнал, что он не единственный в мире.

Как-то раз, перелистывая немецкое издание «Собрания новгородских икон», я наткнулся на точно такой же портрет. Не владея языком, я тем не менее понял, что где-то существует огромная 177x129 см икона, и мой чудодейственный образок, о котором не подозревает никто из историков, только ее маленькая копия. Это было так неожиданно — ведь я привык считать себя единственным владельцем чуда!

В каталоге «Художник РСФСР», Ленинград, 1963 г., я нашел моего старца на 23-й странице — репродукцию с деревянной, писанной яичной темперой иконы, хранящейся в Новгородском историко-архитектурном музее-заповеднике. На странице 9 был приведен текст уставной надписи: «В лето 6802 (1294) при князи Андреи Александровичи и при архиепископе Клименте и при посаднице Андреи Климовичи написана бысть икона сия повелением и стежанием раба божия Николы Васильевичь святому Николе в честь и славу от века и до века. А писал грешный Алекса Петров сын. Да в лето 7064 (1556) при державе царя и Государя великого князя Ивана Васильевича всея Руси самодержца и при архиепископе Пимене Великого Новгорода и Пскова повелением и стежанием Никольского игумена Антония обновлен бысть си образ святого Николая Чудотворца Липенского монастыря».

Больше всего в этой надписи меня поразили даты: 1294 и 1556. Дело в том, что на обороте моего образка было одно число — 6801. А это значило, что «грешный Алекса Петров» написал его на целый год раньше большой иконы, вероятно, как этюд к будущему святому. И никто его никогда не обновлял. Так в чем же тогда секрет неувядающих красок? И почему искусник-богомаз не повторил своего открытия для уставного образа, а написал его обыкновенной яичной темперой? Я по-новому и с большим уважением посмотрел на Николу-чудотворца.

Его лицо по-прежнему было живо и непроницаемо. И таким же упорным, неотвратимым, как удар, был его взгляд.

О, этот взгляд! Я чувствовал его даже с закрытыми глазами — всей кожей, нервами, волосами, каким-то периодическим и безболезненным жжением языка, внезапной искоркой по руке, неожиданным и приятным нытьем зубов. А, может быть, еще более тонкими и неосознанными способами восприятия? Не случайно мысль о сверхчувственных, неизвестных науке колебаниях материи приходила мне в голову, когда я прятался от него за глухой ночью или набрасывал на икону мохнатое полотенце. Ибо сквозь плотную ткань и сквозь кромешную темноту повсюду в комнате находил меня этот взгляд.

Нет, я не боялся Николы. Ни его святости. Ни его древности. Ни даже того, что картина всегда была чуточку тепловатой. Мы знакомы с понятиями «теплые тона», «теплый день», «теплая кастрюля». Так вот, в ней суммировались все эти ощущения тепла: от красок, от солнечного дуновения, от огня — воспринимаемые глазами, ладонями, лицом. Теплая на ощупь — это качество оказалось ее неотъемлемым свойством. Я специально выносил ее на мороз, тер снегом, поливал водой. Условия экспериментов были, конечно, варварскими. Но характер у чудотворца не портился. Интересно, что сама эта теплота ощущалась все время по-разному — трогаешь ли икону днем или ночью, на рассвете или после заката, в солнце или в грозу. Нельзя сказать, что она светилась, или там, горела, или тлела. Термометр никак не реагировал на колебания температуры «святого». Тем не менее, эта теплота не оставалась мертвой и однозначной. Она грела и ощущалась так же материально, как взгляд чудотворца.