Ежи Жулавский - Лунная трилогия - На серебряной планете. Древняя Земля. Победоносец

В его зачине вновь возникает — еле-еле слышно — отзвук жюль-верновского романа. «А я буду разыгрывать роль Гулливера! — восклицает Мишель Ардан. — Мы воплотим в жизнь легенду о великанах». Именно эту роль и предстоит сыграть Марку-Победоносцу (кстати, некоторые критики небезосновательно полагают, что имя Марк скрывает в себе анаграмму Мишель Ардан; если так, то цепочка тянется прелюбопытная: ведь Ардан — жюль-верновская анаграмма Надара, каковое имя являлось псевдонимом Феликса Турнашона). Поначалу Победоносец исполнен воистину ардановских удали и жизнелюбия, к которым примешивается элемент лихого всезнайства янки, попавшего ко двору короля Артура. Именно этого твеновского героя заставляет вспомнить история с вооружением войска лунного люда «огненным боем». Вот только успеха Марку эти новации не приносят. И здесь Жулавский предвосхитил некоторые геополитические концепции XX века, благодаря которым стало ясно, что решаются войны не столько благодаря превосходству в оружии и полководческим талантам, сколько соотношением демографических, экономических и социокультурных потенциалов. В книгах без малого столетней давности подобные прозрения встречаются не часто…

Вместе с ардановской отсылкой к Гулливеру в «лунную трилогию» входит, начиная с «Победоносца», и свифтовская сатирическая интонация. Правда, полное звучание она обретает лишь в финале — в трех блистательных версиях гибели Марка. Зато весь заключительный роман целиком насыщен духом Дублинского Декана. Впрочем, в ряду предтеч «Победоносца» трудно не упомянуть и «Остров пингвинов» Анатоля Франса (чуть было не сказал — и его же «Восстание ангелов», но оно вышло в свет лишь в 1914 году, то есть тремя годами позже «Древней Земли»; так что тут приходится говорить скорее об идеях, витающих в воздухе). Во всяком случае, как и впоследствии Франс, Жулавский отчетливо понимал всю тщетность и бессмысленность анархически-пролетарского бунта. Но и в эволюционное развитие он тоже не верил — земное общество через тысячу лет представлялось ему безрадостным, не имеющим ни цели существования, ни смысла жизни. Общественное развитие может завести только в тупик — путь лишь в совершенствовании индивидуального духа, в приобщении к высшим истинам, которого достиг Нианатилока.

Замечу, высказанные в литературном творчестве взгляды вступили в противоречие с собственной судьбой Жулавского. После начала Первой Мировой он поспешил записаться в формировавшиеся в Австрии легионы Пилсудского — войска, которые, воюя на стороне стран Тройственного Союза (Германии, Австро-Венгрии и Италии), должны были помочь разделенной Польше добиться объединения и независимости. Жулавский так и не успел повоевать, вскоре заразившись тифом, который и свел его в могилу. Но важно не это: на патриотический порыв способен лишь человек, верящий в будущее своей страны и своего народа, а следовательно — в конечном счете и человечества. Кто же станет воевать за дело, в которое не верит ни на грош? Так что пессимизм Жулавского шел исключительно от ума, тогда как сердце привело его в легионы Пилсудского. Контраст, заставляющий вспомнить строки Давида Самойлова:

— хотя внутренний конфликт у Жулавского был совсем иным, нежели у самойловского Пестеля…

Не могу не упомянуть и еще об одной черте, характерной для творца «лунной трилогии», — о его поразительном женоненавистничестве. Бог весть, откуда оно взялось — то ли почерпнуто было исключительно из модных веяний времени, из литературы тех лет; то ли испытал сам Жулавский какое-то горестное разочарование; то ли… Гадать можно до бесконечности. Но видно, как, вначале почти незаметное, чувство развивалось и крепло в нем на протяжении всех тех лет, на протяжении которых шла работа над трилогией.

В первом романе оно еще лишь неявным намеком ощущается в самой ситуации, во включении прекрасной (как и требовали того традиции неоромантизма — Ихазель из «Победоносца» и Аза из «Древней Земли» внешне ей ничуть не уступают) женщины в состав самоубийственной лунной экспедиции. Неизбежные сложности, которые не могут не возникнуть при сосуществовании четырех (правда, выжили из них лишь двое) мужчин и одной прекрасной дамы, заданы изначально, и Жулавский не без удовольствия смотрит, каково приходится в этих ситуациях Марте. Конечно, нельзя не признать, что Ян Корецкий, протагонист романа, рыцарственно благороден, как и подобает польскому шляхтичу, а до идеи полиандрии Жулавский — при всем предощущении грядущего порушения нравственности — не дошел, в отличие, скажем, от Робера Мерля, который полувеком позже спокойно внедрил подобную модель общества в свой «Мальвилль». Но даже при этих — сравнительно благоприятных для Марты — обстоятельствах судьба ее остается незавидной. Но и она, в свою очередь, демонстрирует нравственные и психологические качества, которые впоследствии разовьются в Ихазели и обретут максимальное выражение в Азе. Качества, обосновывающие и делающие правомочным конечный вывод «Древней Земли» (а с нею — и всей «лунной трилогии»): «У женщины нет души!» И дело здесь не только в том, что Бог Ветхого Завета наделил душою только Адама, сотворив Еву лишь в качестве бездуховного придатка. Что-то гораздо более личное, нежели теологические познания, видится за этой сюжетной линией, приобретающей по мере развития трилогии все больший удельный вес. Но что именно — полагаю, это останется загадкой навсегда.