Сергей Синякин - Операция прикрытия

— Работу закончили, — сообщил радист, снимая наушники. — Через несколько минут начнут подъем наверх.

Яковлев раскрыл металлический ящик, склонился над ним. Пароль, обеспечивающий взрыв, ему вспоминать не требовалось, этот пароль был выжжен в его памяти угольно-черными и похожими на пепел цифрами. «Два — четыре — ноль — три — один»..,

— Что вы делаете? — закричал Хоткин. — Будет взрыв!

— А нас для этого сюда и послали, — хмуро сказал Яковлев. — Именно для того, чтобы взрыв произошел.

Хоткин смотрел на него безумным взглядом. Шапка с его головы упала, но доктор, казалось, не чувствовал холода.

— Перестаньте, — тихо сказал он. — Так ведь нельзя, нельзя… Это ведь убийство, товарищ майор!

С неожиданной энергией он повернулся к Хваталину, безучастно сидящему на груде вещей, вытащенных из палатки. В наступающих сумерках выражение его лица было трудно разобрать, но можно было не сомневаться, что на все окружающее полковник Хваталин смотрел с полным безразличием и отстраненностью.

— Товарищ полковник, — закричал Хоткин. — Отложите взрыв! Там же люди!

Полковник Хваталин недоуменно посмотрел на него, потом неуверенно повернулся к Яковлеву.

— Заткнись, мудак! — грубо сказал Яковлев. — Нет у меня времени на чувства. У меня приказ.

Ага, приказ. Вот это полковник Хваталин понимал.

— Доктор, — грубо сказал он. — Какого черта вы лезете не в свое дело? Протирайте задницы спиртом, а воевать дайте другим. Речь идет, может быть, о судьбе Родины! Заткнитесь, доктор! Не мешайте!

Похоже, он был единственным, кто не понял, что доктор Хоткин не имел никакого отношения к медицине. Он был физиком.

Придерживая Хоткина, полковник кивнул Яковлеву:

— Включай!

Тот немного помедлил. Видно было, как дергается его кадык. Вымазанное пылью потное лицо его походило на маску.

— Включай, я сказал! — рявкнул Хваталин. — Они ведь в любую минуту могут полезть.

Яковлев криво усмехнулся. Закрыв глаза, он резко повернул рычаг.

Скалы дрогнули.

Хоткину показалось, что среди бурых камней и зеленой хвои сосен вспух черно-красный цветок. Он медленно разрастался, земля под ногами дрогнула, и пришел грохот, словно сухой гром рвал парусину низко повисших облаков. Накатила жаркая волна, которая сбила людей с ног, покатила их по траве, обжигая лица. Хоткин уткнулся лицом в землю. Пыль скрипела на его губах, забивала рот и нос, не давая дышать, и земля мелко-мелко дрожала, словно содрогалась от сотворенного людьми зла.

— Хоткин, вставай, простудишься! — послышался над головой доктора насмешливый и вместе с тем покровительственный голос полковника.

Илья Андреевич медленно перевернулся на спину.

Злой и веселый полковник Хваталин нависал над ним. Моложавое круглое лицо его сияло, из рассеченной щеки на грязный маскхалат капала кровь, расплываясь на белой ткани алым пятном, но Хваталин ее не замечал.

— Вот это рвануло! — сказал он, присаживаясь на корточки. Прямо рядом с лицом Хоткина были его белые валенки, от которых пахло каким-то зверем. Еще пахло гарью и гуталином, к этим запахам примешивался совершенно незнакомый — железистый, кислый, — запах этот прилетал с порывами ветра. Хоткин посмотрел вверх.

Небо было пронзительно голубым, словно в нем еще жили надежды, высоко-высоко уходила на восток стайка стремительных точек — то ли птицы стремились к своим гнездам, то ли души погибших улетали туда, откуда не бывает возврата.

— Полковник, — сказал Хоткин и сел. — Я вас ненавижу! Я вас всех ненавижу!

Он сам удивился той легкости, с которой произнес эти страшные слова.

Полковник Хваталин сгреб его за грудь, приподнял с земли, бешено заглядывая в глаза, потом засмеялся и отпустил, вытирая руку о галифе. Вид у него был как у штрафника, которому только что сказали, что он искупил свою вину.

— Ненавидь, — великодушно разрешил полковник. Яковлев не обращал на них внимания. Он лег на снег, глядя в быстро затягивающиеся бурыми тучами небеса, Мыслей не было, вообще ничего не было, кроме стремительно разъедающей душу пустоты. «Душа? — вдруг подумал Яковлев. — О чем ты, Наум?» Может, раньше он чувствовал себя сволочью, но теперь, после приведения в действие страшной подземной силы, после которой там, в подземелье, не могло остаться что-либо живое, он чувствовал себя даже не преступником, а тварью, неспособной на чувства, а следовательно, недостойной жить. Он смотрел в небеса, спокойный и опустошенный, и совершенно не чувствовал холодного ветра, поднимающего мутную белую поземку по снежному склону, который теперь казался черно-желтым. «Ненавидь», — разрешил полковник. Более всего эти слова относились к самому Яковлеву, потому что нельзя любить того, кто уничтожил людей, да не просто людей, а настоящих героев, которые действовали во имя Родины и во имя жизни на Земле. Сказать, что Яковлев презирал себя, значит, ничего не сказать. Но в глубине души он знал, что со временем привыкнет к содеянному и, возможно, даже когда-нибудь оправдает себя и свою подлость, станет ею гордиться, как подвигом. Он убедит себя в том, что иначе было никак нельзя, что это был единственный выход, начальству всегда виднее, раз отдали приказ поступить именно так, то альтернативы не было. И за это будущее Яковлев сейчас ненавидел себя еще больше.