Константин Ситников: Погребённые в катакомбах

Увидев, что мы заживо погребены в каменном склепе, даже самые смелые и самоотверженные из братьев побледнели, как полотно, но был среди нас один, который отказался верить, что император способен на такое чудовищное преступление, и с жаром принялся уверять нас, что это шутка, не более чем шутка. Бедняга! от ужаса у него помутился рассудок! Из жалости к несчастному мы не стали разуверять его ни в чем. Но мало-помалу очевидность произошедшего сама дошла до его сознания - и тогда он принялся рвать на себе волосы и кататься по полу, воя, как раненная гиена. Сочтя это за обычное проявление малодушия, мы постарались как могли утешить своего брата. Однако в ответ на наши ласковые слова он вдруг перестал плакать, и тут же, наподобие икоты, им овладело нервное, безудержное хихикание, которое перемежалось с самыми гнусными признаниями, какие мне только доводилось слышать. Тот, кого мы почитали нашим братом в Духе, был не более как слуга Сатаны и императора. Это он выдал Нерону наше местонахождение и время, когда мы собирались на молитву. Нерон пожертвовал им с той обыкновенной для него легкостью, с какой он привык пренебрегать даже лучшими своими друзьями и вчерашними пособниками. Сначала, когда открылось, кто нас продал, мы хотели учинить немедленную расправу над этим Иудой, однако затем сочли, что быстрая смерть была бы для него лишь избавлением от мук, и потому единодушно было решено даровать ему жизнь и, таким образом, подвергнуть его той же пытке, какая была уготована нам самим. Да, он должен был испить чашу страданий вместе с нами!

К чести наших братьев, все они мужественно взглянули в глаза неминуемой смерти. Первые дни нашего невольного затворничества прошли в молитвах и, как ты догадываешься, строгом посте. И хоть бы один вздох слабости, хоть бы одна жалоба или упрек нарушили наше суровое молчание! И только предатель бесновался перед нами и обвинял нас и нашего Господа в той страшной судьбе, которую он сам на себя навлек. Но мы были настолько благоразумны, что и не пытались остановить его в его безрассудстве. В конце концов он был такой же ничтожный червяк, как и все мы, - червяк, способный возбудить к себе лишь жалостливое презрение, но не ненависть.

Однако наступил тот день, когда муки голода стали невыносимыми. И в среде наших братьев уже начали раздаваться голоса (ибо многие не могли противостоять искушению) о том, что следует бросить жребий, как это было сделано, когда выбирали двенадцатого на место Иуды, и что должен умереть один, чтобы другие могли протянуть еще некоторое время. Несчастные, рассудок совсем отказал им! Но они и слышать ничего не хотели, и разве мог я один (не считая бывшего среди нас грека, который взял мою сторону) противостоять обезумевшей от голода и отчаяния толпе? Они, как язычники, требовали человеческой жертвы - мог ли я потерпеть такое кощунство? И я выступил на середину круга и мановением руки остановил этих заблудших детей, которые уже собрались метать жребий, и сказал:

"Стойте, вероотступники! Разве забыли вы заповеди Господа нашего, или, может быть, вы думаете, что вольны сами устанавливать и отменять закон, предписанный человеку Богом? Что ж, если вас больше не страшит геенна огненная, дерзайте! Вот я стою перед вами - берите меня: я отдаю себя в добровольную жертву вам. Но вы должны выполнить одно мое условие: вы убьете меня не сразу, но - по частям. И молитесь, чтобы Бог не узрел вашего беззакония!"

Так сказал я, ибо опасался, что если убьют они и съедят меня сразу, то некому будет присматривать за ними и сотворят они что-нибудь еще более ужасное. Паче всего боялся я, что самые молодые и нестойкие из братьев отрекутся по своей слабости от Господа и из муки временной будут ввергнуты в муку вечную. Поэтому велел я, чтобы они не убивали меня сразу, но отрезали каждый день по небольшому кусочку. И тогда туго стянули они мне разодранными одеждами левую руку возле самого плеча и, поскольку не было при нас ножа, чтобы отсечь ее, принялись по очереди вгрызаться в мою плоть зубами, аки звери, и отрывать по куску вместе с жилами и сухожилиями, пока не обглодали всю руку до самых костей. И даже предателю досталась равная со всеми доля, ибо что было его преступление перед их собственным?! И (о, горе мне, грешному!) - я сам, я сам вкусил от этой дьяволовой пищи, подобно нечестивому царю Эрисихтону <4>, - чтобы поддержать свое бренное тело и не умереть от голода раньше срока. Только мой добрый брат грек отказался от моего мяса, предпочитая лучше умереть, чем причинить мне малейший вред. Я и раньше знал его как мужа величайшей мудрости и учености, а теперь убедился в его вящей стойкости и выдержке. Но ведь и наш Господь голодал сорок дней в пустыне, противостоя диаволу и его искушениям.