Константин Ситников: Зомби

На следующее утро, впервые за полгода, расстался я с цинковым гробом, когда четверо мужчин, приведенных моим расторопным посредником, взялись за его прямые углы и ходко понесли его в джунгли: к колдунам, объяснил мне посредник, или, как называл он их на языке даяков, к дукунам.

Ожидание было ужасным. Порой мне казалось, что я схожу с ума. Чтобы приняться за что-нибудь, даже самое необходимое, мне часами приходилось убеждать самого себя, что я - именно та личность, которой я привык себя ощущать, и что все, происходящее с ней, происходит со мной. Но стоило мне на короткий миг уверить себя в этом, как происходило новое смещение моего внутреннего взора и все снова становилось призрачным и ирреальным. Я словно бы терял фокусировку, окружающий меня мир делался размытым и распадался на цветовые пятна, никак не связанные между собой. Я забывал, зачем я здесь, в голову мне приходила шальная мысль, что это меня, меня, а не ЕЕ, по ошибке приняв за труп, превратили в зомби. И удивительным образом комизм этой нелепой ситуации приносил мне небывалое облегчение, разрядку тому напряжению, которое скапливалось во мне, как скапливается в грозовых тучах электричество, прежде чем разразиться молнией. Стоило мне представить, что это не я, а ОНА приходит за мной, ставшим зомби, как меня начинал бить неудержимый истерический хохот. Я давно уже заметил, что крайний ужас и смех связаны друг с другом более тесно, нежели привыкли думать, и что так называемый черный юмор, который многие считают кощунством, есть наивысшее проявление самого глубинного человеческого ужаса, доставшегося ему от первобытного хаоса.

Принято делить всю историю развития вселенной на два периода: период хаоса и период космоса. При этом забывают, что хаотическое сочетание элементов в своем бесконечном изменении неизбежно должно на какой-то краткий отрезок времени сложиться гармонично. Именно это временное и случайное гармоничное состояние хаоса и называют космосом. Однако хаос первичен по отношению к космосу не в том смысле, что он ему предшествовал и затем был им замещен, а в том, что космос - это и есть хаос в одной из его бесконечных ипостасей. Странные религиозные верования племени семанги, опиравшиеся на тысячелетнюю традицию зомбификации, как нельзя лучше отвечали моим собственным представлениям.

Зомбификация! - это слово стало для меня синонимом воскрешения. И это было единственное слово, понимание которого, как мне казалось, я еще не утратил. Боюсь, что я жестоко ошибался. Я чувствовал, что постепенно начинаю забывать языки, через которые привык воспринимать мир; немота моей хозяйки способствовала тому, что они не замещались никаким другим. Вот почему - это было на тридцатое или сороковое утро моего пребывания в деревне - я не сразу понял своего посредника, который неожиданно объявился в деревне после долгого отсутствия, грязный и пропахший потом, и, ввалившись в мою хижину, энергичным толчком вывел меня из моего привычного забытья. Он пропадал несколько дней, и я уже думал, что он сбежал с моими деньгами. Он широко осклабился, когда я наконец пришел в себя, и весело проговорил на ломаном английском: "Вадим собираться и следовать свой посредник. Его женщина готова и ждет Вадима".

Когда его слова дошли до моей памяти, я вскочил на ноги, едва не уронив ветхую хижину, и вцепился в его тощее плечо. Он осклабился еще шире, обнажив два ряда мелких зубов, почерневших от постоянного жевания наркотической травы токэй, названной так по сходству с пятнистым гекко, и, пригнувшись, проворно, как ящерица, выскользнул из хижины. Я торопливо последовал за ним.

Рассвело. Со стороны рисовых плантаций доносилась мерная дробь барабанов, созывающая работников. В неподвижном воздухе уже разливалась дополуденная жара. Мы прошли через всю деревню и свернули в джунгли. Мы шли несколько часов, расчищая при помощи парангов заросшую за ночь тропу, пока, наконец, уже заполдень, не выбрались на священную поляну, представлявшую собой круглую вырубку с выжженной землей. Посреди нее было врыто два деревянных столба, украшенных резьбой. Возле одного из них, привязанный к нему лианой, сидел голый мужчина без головы. Черные курчавые волосы на его лобке тем больше бросались в глаза, чем больше поражало их отсутствие наверху. К другому столбу была привязана белая женщина. Она тоже была обнажена и выглядела непривычно среди буйства цветных красок. Увидев ее, я остановился на краю поляны. Я словно бы обмер; я судорожно перевел дыхание и сжал локоть своего проводника. Он глядел на меня, осклабясь. "Посредник не понимать, зачем такому видный мужчина такой больной и старый женщина, - сказал он. - Она плохо работать на плантации." И он засмеялся своей шутке. Я нашарил в кармане последнюю бумажку и не глядя сунул ему, чтобы он исчез.