Ант Скаландис - Катализ

Когда юный старик-негр за несколько минут до рассчитанной смерти на ужасно ломаном русском – то ли издевается, то ли на самом деле не выучил этот ненавистный ему язык – бросает мне: «Брусилов, я ты нэ тэрпэть могу. Сволоджь! Я умер, а ты живи…»

Когда я сижу на террасе своей виллы и гляжу на солнце, которое падает, как миллионы лет назад, в море и поплевывает кровавой слюной на все безумие этого бренного мира…

Я понимаю, что Угрюмый прав, что на планете почти не осталось homo sapiens, что наступает и торжествует новый вид – homo sibrus, и в уголке моего сознания, хранящего память о том, как я сам был сапиенсом, просыпается совесть – больная совесть миллиардов ушедших сапиенсов, уступивших место Новому Человеку.

В России традиционно совестью нации считалась литература. Быть может, поэтому муки мои вернули меня к писательству. Я истязал свою музу в отчаянных попытках изобразить мир простыми сочетаниями слов. А Вел ругал меня за вечное подражание кому-нибудь и, наверное, был прав. Ведь даже то, что я пишу сейчас, порою слишком уж напоминает целые страницы из кальтенберговских «Людей». Но мне нужна была литература, и я писал, с каждой новой вещью шлифуя слог и оттачивая мысль. Проблемы публикации в сеймерном мире не стало. Была лишь проблема читателя. Для меня она решилась просто: фамилия Брусилов работала лучше любой рекламы. Книги расхватывали. А меня приглашали на писательские съезды, интервьюировали для крупнейших литературных газет, экранизировали в Голливуде и на «Мосфильме». Правда, пишущая братия относилась ко мне довольно иронично. Помню, например, как мы пикировались на Интервидении со знаменитым критиком Вадимом Каменским:

– Ваша главная беда, Виктор, в том, что Вы пишете штампами.

– Это не удивительно, Вадим. Я с детства был неравнодушен к штампам. Поэтому, должно быть, и пришел к идее сибра.

– Но бывает еще хуже, Виктор, когда Вы пытаетесь писать оригинально. Тут сказывается ваша начитанность, и память услужливо подбрасывает Вам что-нибудь из классиков. Помните, как начинается ваша «Биография катаклизма»? «Великие люди рождаются голыми и глупыми…» Знаете, откуда это? Из «Сказок об Италии» Максима Горького.

– Да, Горький действительно написал что-то вроде «все мы были когда-то голыми и глупыми…», но спешу заметить, Вадим, Вы невнимательно читали мою книгу. Там есть примеры более наглого плагиата. В главе «Валеркин дядя» встречается фраза «Шел дождь» – это из Хемингуэя («Прощай, оружие!»), а еще у меня где-то написано: «Спать хочется». Знаете, у кого спер? У Чехова…

Все это было весело. Все это приносило удовлетворение и радость. Но до поры. Когда книг стало много, интерес к ним начал стремительно падать и угас совсем с выходом в свет очень важного для меня философско-фантаститческого романа «Больная совесть Вселенной». По данным опросов его читали уже только специалисты, друзья, враги, да мои безумные братья с Южного полюса. Поначалу это был удар. А потом я понял причину провала: роман был нечестным. Прячась за невероятными формами жизни в далеких галактиках, я не хотел рассказывать о себе и превратил понятие «совесть» в совершенную абстракцию. Но разве мог я рассказать миру о том, что мучило меня на самом деле? Брусилов – монстр! Брусилов – homo super! Брусилов – будущее цивилизации! Брусилов – посредник! Брусилов – Бог, рожденный на Земле! И вдруг – муки, боли, страхи… Да кто бы мне поверил? Ну, а если бы вдруг они все-таки поняли, что это действительно так, какое горькое разочарование постигло бы все человечество, какое бы это было чудовищное развенчание кумира их, тирана их и Бога их! И быть может, хуже всего стало бы зеленым. Ведь я бы вновь, как уже было однажды, лишил их точки приложения сил. Узнав, как я жалок и ничтожен, они бы поняли, что снова им не с кем и не с чем бороться.

Так стоит ли публиковать этот духовный стриптиз хоть когда-нибудь? Полагаю, что нет. И значит, я буду вечно обманывать человечество и из-за этого (как и из-за всего другого) – тоже вечно – буду испытывать муки совести.

Когда мы узнали о своем бессмертии, мы сначала удивились, потом ужаснулись, потом надрались и, наконец, пришли в восторг. Но могли ли мы понять тогда, что такое бессмертие? Нет, не могли. Мы узнавали об этом постепенно.

Угрюмый неспроста все опыты свои старался проводить на Альтере и Алене, оберегая меня и Ленку особо. Ведь Альтера в принципе – как ни цинично это звучит – можно было воспроизвести, а я был уникален. Никаких принципиальных отличий Алены от Ленки Угрюмый не знал, но догадывался, что они есть, и потому рассматривал Ленку как такой же уникум: кто знает, а вдруг без нее не смогу существовать и я со всем своим могуществом.