Глеб Голубев: Сын неба

Рогов сидел в яме, то и дело нетерпеливо высовывая оттуда голову, а сам прикрывал ладонями и всем телом находку, смешно растопырив локти — совсем как наседка на гнезде. Я спрыгнул к нему в раскоп, остальные столпились вокруг, шумно отдуваясь и переводя дыхание.

Алик осторожно отнял руки, и я увидел торчащий из земли край какой-то плетёнки из прутьев, видимо корзины. Ветви обуглились.

Я отметил это мельком, машинально. Всё внимание моё привлек кусочек папируса, торчавший между прутьями. Неужели чудом уцелел какой-то письменный документ?!

Сдерживая дрожь в руках, с помощью Алика, который словно ассистент во время сложной хирургической операции, по одному движению моих бровей подавал то скальпель, то резиновую грушу для сдувания пыли, я начал расчищать землю вокруг корзины.

Пинцетом я извлек из нее клочок тряпки, комочек шерсти, несколько щепочек, глиняную пластинку… И наконец, небольшой, тонкий сверток папируса, за ним второй. Их я тут же, пока не рассыпались в труху от свежего воздуха, раскатал и зажал между двумя стеклами. Теперь можно было вытереть пот со лба и попытаться повернуть совершенно затекшую шею…

Я взглянул на часы. Не мудрено, что шея так зверски болела: провозился два часа семнадцать минут, совершенно не заметив этого.

Я пробежал глазами коротенькую надпись на табличке:

«Клеот спрашивает бога, выгодно ли и полезно ему заниматься разведением овец?»

Так, все ясно: обычный запрос к оракулу. Теперь папирусы. На первом из них написано:

«Я решительно упрекаю тебя за то, что ты дал погибнуть двум поросятам вследствие переутомления от длинного пути, а ведь ты мог положить их в повозку и доставить благополучно. На Гераклида вина не падает, так как ты сам, по его словам, приказал ему, чтобы поросята бежали всю дорогу. И затем не забудь пустить…»

Дальше записка обрывалась, хотя на папирусе еще оставалось свободное место и чернела большая клякса, словно писавшего кто-то подтолкнул под руку.

Я торопливо перерисовал текст в свой блокнот и занялся вторым клочком папируса. Это тоже, видимо, какой-то черновик. Буквы небрежно разбежались по неровным строчкам: дельта, эпсилон, сигма, омикрон…

Я перечитал их снова и крепко потер себе лоб.

Все буквы были мне знакомы, но я ничего не понимал. Они не складывались в нормальные, понятные слова. Самые обыкновенные греческие буквы… Но из сочетания их получалась какая-то немыслимая тарабарщина, лишенная всякого смысла.

Я понимал лишь отдельные слова: «по-ахейски», «нацеди», а вот это, пожалуй, «размешай». Но и эти слова были какие-то искаженные, с отсеченными окончаниями, словно нарочно исковерканные, так что я, скорее, угадывал их смысл, чем понимал его точно.

Весьма странное и мучительное ощущение! Представьте себе, что вы по-прежнему знаете, как произносится каждая буква родного алфавита, но понимать смысл слов, написанных ими, вдруг разучились. Перестали понимать свой родной язык!

Так было и со мной. В полной растерянности я поднял голову и сказал обступившим меня студентам:

— Ничего не понимаю… Что за чертовщина!

Мой Алёша бросил свои раскопки и примчался в Москву совсем ошалелый. Всегда такой спокойный, рассудительный, даже слишком медлительный, на мой взгляд, тут он стал сам не свой. Еще бы, поставьте себя на его место: наконец-то нашел заветный «письменный источник», а прочитать его не может!.. Из шестидесяти восьми слов разобрал только пяток.

Вечером мы вдвоем с ним ломали головы над этой загадкой. Небольшой, криво оторванный клочок папируса, исписанный поперек столбцами неровных строчек. Буквы на нем выцвели, стали едва заметны — не случайно его, видно, бросили в мусорную корзину. А мой фанатик прямо трясется над ним, словно это невесть какое сокровище.

Но, честно говоря, я начал разделять его азарт. У меня тоже руки прямо зачесались расшифровать сей загадочный документ.

— Слушай, а может, это действительно шифр какой? — предположил я.

— Кому нужно было зашифровывать какие-то хозяйственные надписи? — пожал он плечами.

— Почему хозяйственные? Ты что, их прочитал?

— Нет, но пользуюсь всё тем же методом дедуктивного анализа, могущество которого уже имел счастье тебе демонстрировать. Смотри, — он склонился над столом, водя карандашом по стеклу, под которым лежал кусочек папируса, видишь, в конце четвертой строки одинокая буква «бета», в конце пятой «альфа», а девятая строка кончается буквой «гамма». Это явно цифры: 2, 1, 3. Греки тогда обозначали цифры буквами. Значит, идёт какое-то перечисление, опись чего-то.