Эдвард Митчелл: Спектроскоп души

Но главная научно-фантастическая идея этого небольшого рассказа: анабиоз: «сознание, телесная деятельность, а также другие жизненно важные функции приостанавливаются с помощью процесса охлаждения». Термин «анабиоз» был предложен немецким ученым Вильгельмом Прейером в 1873 году, и Митчелл, видимо, был знаком с этими работами. Но Прейер писал об анабиозе в мире животных и растений, когда жизненные функции организма замедляются сами по себе в случае болезни или ухудшения условий существования. А искусственный анабиоз, да еще с помощью замораживания – открытие Митчелла, повторенное (точнее – заново открытое) много лет спустя Александром Беляевым в рассказе «Ни жизнь, ни смерть» (1926). С тех пор анабиоз в фантастике использовался очень часто – для того, например, чтобы «отправить» смертельно больных в будущее, где их смогут вылечить. Но никто, насколько я могу судить, не предлагал применять анабиоз так, как это сделал Митчелл: в виде наказания для преступников. Виноват? Получил срок 25 лет? Что ж, это время осужденный проведет в анабиозе…

И еще одно изобретение Митчелла, сделанное за четверть века до композитора Александра Скрябина: цветомузыка.

«Посреди зала прямо вверх на высоту сорока или даже пятидесяти футов устремлялся водяной столб, который ярко светился благодаря недавно открытому феномену гидроэлектричества, заливая помещение светом, в десятки раз более ярким, чем дневной, но, в то же время, таким же мягким и ласкающим, как лунный. Воздух словно бы пульсировал в такт музыке, так как каждый цветок в огромном своде отзывался на ноты, которые, пересекая Атлантику, долетали сюда из парижской консерватории, с вибрирующего кончика дирижерской палочки маэстро Ратиболиала».

И еще.

В рассказе «Самый способный человек на свете» (1879 год) Митчелл писал о думающем компьютере – симбиозе человека и машины, то есть, по сути, о киборге.

В рассказе «Старые кальмары и маленький спеллер» («Old Squids and Little Speller») речь идет о сверхмутанте.

Перенос сознания из одного мозга в другой и обмен сознаниями Митчелл описал в рассказах «Обмен душами» («Exchanging Their Souls», 1877) и «Эксперимент профессора Шванка» («The Professor's Experiment», 1880).

«Млечный Путь» знакомит русскоязычного читателя еще с девятнадцатью рассказами Митчелла. И это пока все, что переведено на русский язык из удивительного, впечатляющего и незаслуженно забытого творчества Эдварда Митчелла.

* * *

Митчелл написал 29 научно-фантастических рассказов и одну небольшую повесть, но подарил фантастике столько замечательных идей, сколько ни один автор до него. А после? Жюль Верн сделал 94 научно-фантастических открытия и изобретения, почти все из них сбылись. Но великий французский фантаст написал 65 романов. Концентрация научно-фантастических идей на единицу текста у Митчелла гораздо выше, чем у Жюля Верна и Хьюго Гернсбека, который считается «отцом-основателем» американской научной фантастики.

Может быть, в каком-то из миров в бесконечной Вселенной Эдвард Пейдж Митчелл не был забыт, и самая престижная премия по научной фантастике называется «Эдвард»?

Нет ничего загадочного в том, что профессор Серд меня недолюбливал. В нашей математической группе я был единственным плохим математиком. Каждое утро пожилой джентльмен с энтузиазмом устремлялся в аудиторию, а покидал ее неохотно. Да это и неудивительно. Разве не счастье найти семьдесят юношей, которые, и порознь, и все вместе, предпочитали иксы и игреки денежным купюрам, дифференциальные уравнения мотовству и тусклый свет далеких небесных тел ослепительному сиянию земных «звездочек» на театральных и концертных подмостках?

Так что отношения профессора математики и группы юниоров Полипского университета складывались вполне безоблачно. Каждый из семидесяти студентов представлялся ученому мужу логарифмом вероятного Лапласа, Штурма или Ньютона. Перед ним стояла восхитительная задача – вести их по чудесным равнинам конических секций вперемежку с тихими водами интегрального исчисления. Строго говоря, особых проблем у него не возникало. Ему требовалось только направлять своих подопечных, исправлять их ошибки, поднимать к новым высотам – и блестящие результаты на экзаменах были гарантированы.

Только я один доставлял ему беспокойство и сбивал с толку, как неизвестная величина, которая случайно вкралась в работу и серьезно угрожает точности его расчетов. Жалко было смотреть на почтенного математика, когда он умолял меня не так категорично отвергать прецеденты в использовании котангенсов или, чуть не плача, убеждал, что пренебрегать ординатами чрезвычайно опасно. Но все впустую. Множество теорем после записи на доске так и оставались у меня на манжетах, не доходя до головы. Никогда и никому еще не удавалось расходовать столько брусков мела с таким ничтожным результатом. И поэтому Том Фернис-второй в оценке профессора Серда представлял собой полный ноль. Моя безалгебраическая персона вызывала у него настоящий ужас. Я часто замечал, что профессор обходит меня седьмой дорогой, только бы не столкнуться лишний раз с человеком, у которого в душе не нашлось места для математики.