Олег Радзинский - Агафонкин и Время

Партизан Коля не ходил вокруг озера: он сидел в найденной им лодке-долбленке на берегу – недвижный, счастливый, немой. Возможно, ему казалось, что он куда-то плывет. Так он сидел, пока мы с Л. не забрали его лодку.

Когда мы пришли – ленивые, тихие от долгой дневной любви на мягком мху, распаренные близостью, пахнущие друг другом, когда мы пришли осмотреть его лодку, Партизан Коля сидел внутри маленького каяка и спал с открытыми глазами. Он не шевельнулся, не показал, что нас видит.

– Кунду, – сказала Л., – мы можем взять его с собой. Если хочешь.

На следующий день мы набрали в тайге сырого мха и проконопатили щели. Нужно было подождать два дня, пока мох высохнет и заполнит собою пустоту трещин. Затем мы залили проконопаченные щели пластмассой, расплавленной на костре в украденной мною на кухне кастрюле.

Партизан Коля смотрел на наши старания без любопытства. Он смотрел без любопытства, как мы затыкали щели мхом, как резали пластиковые бутылки на кусочки и затем варили на костре, как заливали щели и ждали, пока пластик схватится поверх мха. Он смотрел без любопытства, как мы, найдя свилеватый сушняк, выпилили из него новые уключины для весел. Он смотрел без любопытства, как мы целовались, – Л. у меня на коленях, мои ладони под рваным красным свитером гладили ее длинные соски. Ладоням было щекотно.

Партизан Коля смотрел мимо нас, сквозь нас, на видимую лишь ему точку в пространстве, где шло его нескончаемое кино. Он очнулся только, когда Л. решила проверить нашу работу и потащила каяк к воде. Сперва он следил за ней немигающими глазами, затем принялся мотать головой, словно не верил, что каяк может плыть. Каяк покачивался, подталкиваемый к берегу слабой озерной водой, и вокруг него собиралась мелкая рябая плотва. Л. шагнула через низкий борт долбленки и, балансируя, села на дно. Лодка осела, но осталась на плаву.

– Подождем, посмотрим, потонет или нет, – решила Л. – Иди ко мне, кунду.

Я осторожно сел в лодку. Она опустилась еще больше, но уверенно держалась поверх гладкой воды. Нас чуть качало, словно озеро укладывало нас спать. Партизан Коля шагнул к воде, но остановился: он продолжал мотать головой из стороны в сторону, затем протянул к нам руки и замычал. Он хотел свою лодку.

– Давай возьмем его с собой, – предложила Л. – А то начнет кричать, и прибегут люди.

Партизан Коля не мог кричать: мог только мычать, и то негромко.

– Нет, – решил я. – Он большой, лодка потонет.

Мы взяли его с собой.

Мы завели Партизана Колю в холодное озеро и усадили на дно лодки, затем сели сами. Партизан Коля сидел не шелохнувшись, не двигаясь, смотря перед собой, не заботясь, куда и зачем мы плывем. Мне кажется, он до конца не осознавал, что лодкой управляем мы.

Посередине озера лежал поросший ивой и мелким, скользким кустарником песчаный остров. Он находился ближе к дальнему берегу, окаймленному темной высокой сосной. Л. хотела поплыть на остров, посмотреть, дойдет ли лодка. Если выдержит туда и обратно, сказала Л., можно идти через бурулган.

Я догреб до острова; лодка почти не текла. Л. выпрыгнула на мокрый от прибоя берег и держала веревку, пока я за руку тащил Партизана Колю за собой. Он не двигался – не моргая, не сопротивляясь, но был слишком сильным, слишком тяжелым, и я не мог его сдвинуть. Мы привязали лодку к наклонившемуся над водой дереву и пошли осмотреть остров. Партизан Коля остался сидеть на дне маленького каяка, положив руки на колени: часовой, сторожащий свое неучастие в мире.

Мы отошли от берега, и Л. обняла меня, прижалась, подавшись вперед узкими бедрами. Потерлась. Она целовала меня в шею, привстала и нашла губами мочку уха, залезла кончиком языка внутрь ушной раковины. Л. прижалась еще сильнее – убедиться, что ее ласки работают. Улыбнулась – довольная.

– Потом, кунду, – шепнула Л. – дразнилась. – Когда проплывешь через бурулган.

Она легко отстранилась и пошла в редкий лесок, где летали стрекозы. Они охотились за комарами. В узких прогалинах росли полынь и ромашка. Л. нарвала длинной травы, похожей на тимьян, и обобрала плоды – коробочки с темно-бурыми орешками. Она завернула их в мягкие листья дикой черной смородины, растущей кругом, и мы закурили, глотая горький, пряный дым. Ничего не произошло. Затем меня начали трясти, но я не мог открыть глаза: их залепило тьмой.