Александр Рыжков - ФБР

Говард молчал. Но это молчание стоило ему очень многого. Его лицо приняло болезненный, напряжённый вид. В голове Чана тут же возникла ассоциация с молчаливым военнопленным, попавшим на допрос.

— На тебе лиса нета, — произнёс Малыш. — Ты хочеся мне сказать что-та?

— Чан, я… — кожа Говарда стала белее мела, а голос задрожал. — Я даже не знаю, Чан. Я… Блин, Малыш, ты даже не представляешь, как мне сейчас трудно!

— Я не совсем понимаю того, что ты испытываешь в связи с пропажей Соловьёвой, — вновь перескочил на питерский русский Чан Вэй Кун. — Но, должно быть, тебе сейчас очень плохо душевно…

— Эх, Чан, если бы ты только знал… — Говард разрывался на части. Он явно знал что-то очень важное, но всё никак не мог решиться рассказать об этом напарнику. — Это всё объясняет. Всю эту глушь на наших датчиках психокинетических волн…

— Так, Говард, не спеши, сделай глубокий вдох и расскажи мне то, что ты знаешь, — предложил Чан тоном психолога, ковыряющегося резинкой карандаша в ухе, у кушетки с душевнобольным.

— Я… Я не могу так! — бледное лицо Говарда покрылось багряными пятнами. — Посади флаер, Чан, я так не могу. Посади его немедленно!

Малыш посадил флаер на тротуаре проспекта Ленина.

— Вар, ты можешь говорить. Я выслушаю всё, что хочешь сказать.

— Чан, ты лучший на свете напарник, Чан, мне действительно больно, — глаза Закирова заслезились. — Малыш, прости меня!

Чан Вэй Кун забился в судороге. Из его шеи торчали иглы на проводах. Какие-то мгновения, и отступник Карающего Феникса отключился. Иуда Говард аккуратно, почти с материнским тщанием вытянул иглы из шеи напарника и протёр ранки спиртом из аптечки. После чего он вытянул Малыша наружу, оттащил его к ближайшей стенке полуразваленного дома, и оставил там.

Патрульный флаер системы «Крылатый Патриот» вновь рвал дюзами звёздное небо.

«Это всё ради Светки, только ради неё» — пытался утешать себя Говард Закиров.

Щёки взмокли от слёз. Слёзы были чертовски горячими и, казалось, что мокрые борозды разъедают кожу, словно серная кислота.

Слёзы предательства…

Светлана Соловьёва очнулась. В выбитое окно просачивались первые лучи восходящего солнца. В тени облезлых, покрытых мхом и плесенью стен прятался мутант-убийца. Образ уродливого мохнатого чудовища нарушали разве что его тёмно-зелёные глаза. Уж слишком человеческими они были…

— Я тебя не боюсь, — заявила ученица десятого «В» класса.

— Т-у-у-у-у-у-у-ф, — жалобно протянул Горгорот.

— Зиновий Сергеевич, это ведь вы? — не удержалась Света. — Я знаю, что это вы. Что с вами случилось?

Загнутые в сторону противоположную человеческим колени согнулись, монстр сел рядом с девушкой. Несмотря на густой мех, он дрожал.

— Вам холодно? — спросила Света.

— У-у-у-у-у-ф-ф-ф, — Горгорот покачал головой. Он старался отворачивать свою страшную клыкастую морду от бывшей ученицы. Градов стыдился своего уродства.

— Нам сказали, что вы ушли на пенсию, — сказала Светка, подбирая к груди колени и обхватывая лодыжки тонкими пальчиками. — Вы сейчас должны быть в Ялте…

— Гравк! — возмутился Горгорот.

Света какое-то время молчала. Ей было невыносимо жалко своего учителя. А ещё она злилась на себя, ведь вместо того, чтобы расплакаться, она сидела себе, как ни в чём не бывало, и вела беседу с Зиновием — беднягой, изувеченным генной инженерией…

— Вы теперь не можете говорить? — спросила Светка.

— Т-у-ф, — жалобно тявкнул Горгорот.

— Но вы всё понимаете, вы — всё тот же Зиновий Сергеевич, ведь так?

Монстр отрицательно покачал головой.

— Что с вами случилось? Кто это сделал? Как бесчеловечно, бессердечно, ужасно… Вы не можете говорить… Но ведь писать вы можете? Зиновий Сергеевич, напишите мне… Да хоть на полу пальцем! Хоть как-то…

Горгорот отрицательно покачал головой.

— Но почему?

Горгорот продемонстрировал. Он коснулся толстым когтистым пальцем пыльного пола. Попытался вывести когтем какую-то букву. Кажется, это должно было быть «В», но на половине дела мутант взвизгнул от боли и схватился за четверню, внезапно забившуюся в конвульсии.

Горячий ком подобрался к горлу девушки, но она не смогла заплакать. Слёзы кончились ещё на представлении Боно. То, что сейчас она испытывала, было намного хуже слёз. Когда ты плачешь — ты вымываешь из души накопившуюся боль. Когда ты не можешь плакать — эта боль, не находя выхода, раздирает тебя изнутри, как загнанная в коробку крыса.