Игорь Смирнов - Бухенвальдский набат

Когда зашел к нему в закуток за одеялом, он сообщил:

- Завтра ваша партия будет переведена в Большой лагерь. Там погонят на работу. От охранников милостей не ждите. Могут и убить, будто при попытке к бегству. А такие наказания, как порка на "козле" или подвешивание за связанные руки или ноги - это дело обычное. Ты этого режима не выдержишь. Мы говорили с Гансом и решили: ты в Большой лагерь не пойдешь, будешь жить здесь, будто еще не прошел карантина.

Это для меня неожиданно. На блоке уже несколько дней только и говорили о переводе в Большой лагерь. Яков, Валентин и я уговорились, что сделаем все возможное, чтобы быть вместе. Я призадумался: как же поступить?

- А что будет с тобой, если охрана обнаружит, что я у тебя пребываю? осторожно спрашиваю старосту.

Блоковый махнул рукой:

- Будем надеяться, что этого не случится. Здесь у меня везде свои люди, они не выдадут. В случае чего предупредят...

- Но ведь блокфюрер может просто заприметить меня и дознаться, и тогда тебе капут.

Меня удивил его беспечный тон:

- Блокфюрер бывает у нас не чаще, чем два раза в сутки, да и то в барак не входит - боится заразы... А кроме того, здесь все рискуют, без этого и дня не проживешь.

Я начинаю все больше и больше понимать неписаные законы Бухенвальда. Наверное, сам на его месте так же бы поступил, но его предложение принять никак не могу.

- Спасибо за заботу, - говорю, - я пойду со всеми в Большой лагерь. Не хочу держать тебя под угрозой, а главное - со мной товарищи. Мы должны быть вместе. Да и там, в Большом лагере, наверное, найду знакомых или обзаведусь новыми. Пойми, не могу остаться...

Блоковый долго, удивленно смотрел на меня, потом раздумчиво проговорил:

- Я, наверное, понимаю тебя, Иван. Нельзя думать только о собственной шкуре. Иди в Большой лагерь. Несколько человек я могу направить в 41-й блок, там старостой Вальтер, хороший человек, коммунист. Ты будешь у него...

Мне нужно благодарить его за такую заботу и покровительство, а я стою, переминаюсь. Как попросить за Якова и Валентина, чтобы их тоже направили в 41-й блок. Староста словно догадался, чего я хочу, говорит:

- Больше ничего, Иван, не могу сделать. К Вальтеру пойдут самые слабые.

Утром лагершутц - полицейский из заключенных - привел меня и еще нескольких полосатиков к двухэтажному кирпичному зданию. Это и есть 41-й блок. Смотрю, у входа стоит молодой парень с красным винкелем, очевидно, дневальный, штубендист. Говорит по-русски. На вид плотный, сильный, но никаких пинков и зуботычин. Ведет в барак, объясняет:

- Здесь умывальник, в рабочее время запирается. Тут уборная, открыта круглые сутки. Тут спать будете, - показал места на трехъярусных нарах. Днем в спальню входить нельзя. - Открывает дверь в большую комнату, заставленную столами и скамейками. Садитесь и ждите конца рабочего дня.

Сидим, посматриваем по сторонам. С краю стола примостился человек. Лицо сухое, подвижное, глаза колючие, так и просверливают каждого. Замечаю, останавливаются на мне.

Снова подходит штубендист (я уже знаю, что зовут его Ленька, а точнее Алексей Крохин), наклоняется ко мне, кивает головой на человека в углу:

- Это - наш блоковый, Вальтер Эберхардт. Он просит передать вам эти деньги.

Ленька подает мне свернутые в комочек немецкие марки.

- Что ты? - говорю. - Зачем мне деньги?

- Тут есть ларек, кантина. В нем можно купить суп, а иногда табак.

Я упорствую:

- Не возьму. Верни Деньги! Что за подачка.

Ленька уговаривает:

- Вальтера нельзя обижать!

Еще несколько дней назад каждый немец был мой враг. Но в Бухенвальде есть и другие немцы Ганс, блоковый из карантина и этот Вальтер... Вот он наблюдает за нами, укоризненно качает головой, что-то говорит Леньке негромко и показывает рукой на выход. Ленька выходит, но минут через десять возвращается с миской горчичного супа. Ну, от супа отказаться я не могу! Мне неудобно есть одному, но я не знаю, как разделить миску супа на несколько человек. Ложка дерет мне рот. Вальтер смотрит на меня из-под крутого лба, и глаза его теплеют. Хлебаю суп, а сам думаю: "Я попал в руки каких-то тайных доброжелателей. Может быть, и жив до сих пор только потому, что они опекают меня. Но почему мне достались их милости? Потому что я коммунист? Но среди нас немало коммунистов. Может, потому, что я не скрываю ни звания, ни принадлежности к партии большевиков? Может потому, что я здесь старше многих? Но чем я могу быть им полезен? Что могу для них сделать? Как отблагодарю? Я же совсем больной, обессиленный старик... Ну, может, не совсем старик, но почти доходяга. Это слово я уже знаю. Доходяга - это который "доходит", еще день, неделю, месяц и капут.