Сергей Смирнов: Гнилой хутор

- Дрянь-людишки, - тускло усмехнулся худощавый. - В седле не держатся. Трясутся, как сукины дети. Ни на что не годятся. Возиться с ними - убыток один. Не сунусь больше.

Он повернул было отъезжать, но что-то удержало его, конь замер и Николай почувствовал на себе жесткий колющий взгляд. Лицо худощавого никак не различалось в темноте, но Николай ясно видел неким внутренним увеличительным взором, открывшимся, должно быть, от страха, как сузились зрачки, пристально его изучавшие, и неуловимая, волнистая улыбка скользнула по губам, и тонкие ноздри едва колыхнулись от скоро угасшего гнева.

- Что смотришь? Не нравится? Потерпишь. Куда денешься? Некуда тебе теперь деваться. Продан уж. Ты уже наш. Раздумывать надо было раньше. - Худощавый говорил негромко и будто нарочно смягчая себя, но в голосе слышалась холодная и беспощадная власть, и от металлической отчетливости голоса жутко делалось на душе. - А теперь молчи. Никуда не денешься. Нашу-то службу принимал. Так пора отплачивать за нее, пора вернуть должок. Не вздумай предупредить этого, кого ждем. Он лютый. Только тебя заслышит - слова не даст сказать, порубит в капусту. Из наших он. Старых. А не посветишь - пропадай тут. Околеешь, как кутенок. А у нас по сторону дороги еще один сидит такой же... доносчик. Он посветит, коль ты скурвишься. А и оба скурвитесь - все равно наш будет. Не уйдет. Но гляди. Сам свою шкуру береги и выручай. И помни: никуда не денешься.

Николая едва не мутило, его влекло зарыться с головой в солому.

- Ну, пуганул молодца, - похохатывая, проговорил дружелюбно детина. - Не бойся, барич. Сиди себе. Огоньком поиграешь - и будет. А коченеть начнешь - там тебе зипунок прибережен, накройся им. И хлебец там, под зипунком. И сиди себе целехонько, барином.

Рядом будто пролетела невидимая ночная птица, только перья крыльев ее стремительно и чуть слышно свистнули на взмахе, и прохладный воздух мягко колыхнулся волною. Николай весь омертвел: то не птица пронеслась мимо, а смеялся худощавый.

- А что баричем назвал его? - заговорил он безо всяких чувств в голосе - только очень веско и отчетливо. - Он же из холопов. У него прабабка в крепости ходила... Ну, тронули. - И он пустил коня вскачь.

Остальные потянулись за ним. Зашуршала, засвистела мокро луговая трава, но звук этот вмиг оборвался - и донесся гулкий перебор копыт: дорога оказалась совсем близко, метров в двадцати от оставленной на лугу телеги. Топот стал удаляться, потом едва послышался далекий плеск - кони пошли бродом. И наконец все затихло.

Николай остался один, совсем один в безмолвном и сумрачном мире.

Что ему тогда передумалось, что лезло в голову кандидату биологических наук Николаю Окурошеву в том его нелепом и невероятном положении, потом и не вспоминалось вовсе - забылось, как горячечный бред. И знобило его, хоть накрылся он с головой добротным и просторным зипуном, и едва не тошнило его от мутного сознания своей сонной беспомощности. И когда услышал он далекий топот от леса, то ощутил даже какое-то болезненное облегчение.

Он сделал все, как было велено: и притаился... и посветил, пытаясь уловить отблеск фонаря своего напарника по ту сторону дороги. Огня он не заметил, спрятал свой фонарь и свернулся калачиком на соломе. Совесть не мучила.

"А что же дальше?" - заволновала вдруг нехорошая навязчивая мысль... Наконец проклюнулся некоторый замысел: отыскать напарника, брата по несчастью, если тот был не плодом корыстной лжи худощавого, а потом уж вдвоем как-нибудь обрести точку опоры во всем этом ночном ералаше.

Покидать телегу ох как не хотелось. Как лодку посреди моря. Наконец Николай решился и стал было спускаться вниз, как вдруг сокользнул с борта коленом и стал падать боком с телеги. Мрак завихрился перед глазами с винтом. Руки схватились за пустой воздух...

В глаза ослепительно ударил со всех сторон белый неестественный свет... Кто-то похватил Николая под локоть и помог опуститься на какое-то сиденье.

- Наш диссертант, кажется, переволновался, - раздался рядом чей-то нарочито веселый голос.

- Может, нашатырю принести? - послышался другой, Ирмы Михайловны.

Николай Окурошев заставил себя раскрыть глаза.

Все улыбались во главе с председателем ученого совета.

- Спасибо, не нужно, - поспешил ответить Николай и вышел на сцену: благодарить.

Говорил он одно, а думал в другом: "Странный сон... Жуть какая-то... Доконала меня аспирантура..."

В микрофоне что-то шипело и потрескивало. Этот звук напомнил Николаю хруст соломы, и его передернуло.