Олег Романчук: След Мнемозины

Глаза Гипатии увлажнились. Все-таки она была, прежде всего, женщиной. Гиерокл опустил голову. Он не мог видеть, как Гипатия печально покачала головой, словно отгоняя минутную слабость, словно упрекая себя за это ее проявление.

— Как непросто жить в мире среди бесчестья, зависти и произвола, — в ее словах звучало отчаяние, но не раскаяние. — Как мерзко наблюдать за людьми, в которых личное "я" делается маленьким и ничтожным, стремится смириться и уничтожить в человеке все хорошее и прекрасное, стремится сделать его рабом достатка и богатства, власти и вседозволенности.

— Дорогой Гиерокл! Твоими устами говорит желание помочь мне. Ты искренне желаешь мне добра, счастья и… покоя. Ты душевный, милый мой Гиерокл. Но ты не подумал о том, что скажут друзья, что подумают враги, если я оставлю Александрию. Это будет похоже на позорное бегство, которое прольется дополнительной струей воды на колесо зла, коварства и подлости.

Я верю, несмотря на все, что знаниями можно обратить людей к вере в Прекрасное, Справедливое и Доброе. Следует лишь донести слово Истины до человеческих сердец, и они поймут, что творить Зло — самое страшное из всего. Меня должны понять…

Человеческая жизнь коротка. Но есть в ней что-то такое, что не смолкая бурлит и живет, зовет к Звездам в черное Безмолвие… Слишком часто человеческое тщеславие и погоня за золотым тельцом омрачают все хорошее и светлое. Но наступит время, когда люди победят изначальное зло эгоизма. Звезды позовут нас, Гиерокл! Позовут!

Еще никогда не говорила так Гипатия со своим учеником. Гиерокл, словно губка, впитывал необычные мысли и любовался прекрасным лицом Учительницы. Неужели светлый разум погаснет во мраке Зла? Какая несправедливость! И он ничего не может поделать…

* * *

Рождался новый день. Вынырнув из ночной купели, кроваво-красный, словно медное зеркало, диск солнца тут же принялся высушивать бриллиантовые капли росы, посеянные царицей ночи на широких листьях пальм, сыром камне белых стен домов. Легкий ветерок приносил в город солоноватые запахи, настоянные на ароматах буро-зеленых водорослей облепивших берег, нетерпеливо ожидавших прилива, чтобы окунуться в целебный изумруд моря. Вскоре к этим ароматам присоединились другие: жареного мяса, вареных бобов, пряностей. Запахи распространялись в трепетно-прозрачном воздухе, одуряя прохожих, которых становилось все больше на улицах Александрии.

Однако в то мартовское утро 415 года даже самые последние нищие не канючили милостыни у заморских купцов-негоциантов и богатых граждан, безошибочно угадывая среди них самых милосердных и жалостливых, впрочем, такие попадались очень редко.

Какая-то могущественная, тупая и зловещая сила свела вместе почтенных матрон и торговок, патрициев и бродяг без роду и племени, воинов и монахов, толкая разношерстную и разноязычную толпу к Мусейону.

Гиерокл, с ночи карауливший возле старинного оплота философии, внимательно следил за народом, постепенно заполнявшим огромную площадь. Взгляд Гиерокла остановился на стайках мальчишек, которые, что-то выкрикивая, путались под ногами взрослых. Двое размахивали обломками мраморных рук, очевидно, от разбитой фанатиками статуи богини Венеры, и громко, в каком-то болезненном экстазе, кричали. Никто не обращал на них внимания.

Затерявшись в тени колоннад Мусейона, Гиерокл в оцепенении наблюдал за тем, что творилось вокруг, бессильный помешать и остановить то, что назревало.

Преступление был подготовлено заранее. Подонки, уверовав в безнаказанность всякого греха, совершенного во славу Всевышнего, готовы были принести в жертву любого, кто осмелится усомниться в существовании душепастыря из Назарета. Впрочем, и это Гиерокл прекрасно знал, злобная стая была лишь слепым исполнителем воли власть имущих, которые умело направляли оголтелую толпу нитрийских монахов, христианских вандалов, параболанов-головорезов в нужное русло с целью устранения всякого, кто становился на пути новой религии, которая, как никакая другая, прекрасно уживалась с богатством и властью, умножала и поддерживала то и другое.

Шум толпы внезапно стих. Человеческое море успокоилось, смолкло и замерло, напряглось, словно огромный хищный зверь, готовящийся к прыжку. Гиерокл вздрогнул. Хотя он (да и не только он) уже давно ожидал этого момента, однако появление колесницы запряженной двумя черной масти конями, в которой гордо, в полный рост стояла Гипатия, подействовало ошеломляюще.