Грег Иган - Теранезия

— Это в вас говорит профессиональная предвзятость, — сказал он. — Угорь не оптимизирован для плавания, хотя бы потому, что никак не изменился за последние несколько миллионов лет. Половина его энергии расходуется впустую, только, чтобы поддержать жизнедеятельность: каждую клетку его тела надо кормить, вне зависимости от того, работает она или нет. Как экипаж, который вы не захотели нанять. Множество вещей эволюция делает безупречно: кожа акулы минимизирует турбулентность, панцири ракообразных являются чрезвычайно прочными для своего веса. Но мы всегда можем сделать лучше, копируя ее приемы и целенаправленно усовершенствуя их. Для живого существа все это лишь средство достижения цели. Покажите мне угря без половых желез и я признаю, что природа создает совершенную машину для плавания.

Грант засмеялась, но признала неохотно:

— Ты прав, в том смысле, что на постройку нового судна тратится огромная энергия, но все еще не принято учитывать ее в расходе топлива. Я не хотела бы путешествовать на беременном корабле, особенно когда он станет выбирать себе будущего партнера тараня его. И даже морские инженеры могут обойтись без детей, им нужны всего лишь хорошие проекты, которые будут распространяться меметически. Но все это на самом деле неотделимо от биологии, не так ли? Кто-то, где-то должен выжить и оставить наследство, или кого-то, кто наследует проекты и улучшит их и построит новое судно?

— Очевидно. Я только хотел сказать, что технология потенциально способна сделать лучше, чем природа, только благодаря тому, что это не будет вопросом жизни или смерти. Если организм прекрасно доработан, чтобы добиться максимального репродуктивного успеха, то это не то же самое, что реализовывать идеальное решение для каждой отдельной возникающей проблемы. Эволюция кажется нам изобретательной лишь потому, что нее была масса времени, чтобы перепробовать множество возможностей, но она не может позволить себе действительно рискнуть, не говоря уже о том, чтобы сделать что-то и вправду необычное. Мы можем смеяться над нашими собственными прекрасными ошибками. Все что может сделать эволюция — это убить их.

Грант с любопытством взглянула на него, словно пытаясь понять, почему его это так задело.

— Я не думаю, что мы и вправду расходимся во взглядах, — сказала она. — Я полагаю, я готова принять красоту, в каком бы виде она мне не встретилась. Заляпанный чернилами блокнот поэта-сифилитика восемнадцатого века выглядит просто образцом порядка в сравнении с рядовым геномом млекопитающих: все эти слои переработанных, дублирующих и избыточных генов, появившихся в результате дивергенции. Но, когда я вижу, как, несмотря на это, они функционируют — скрученные в спираль регуляторные сегменты плавно переходят один в другой — до сих пор заставляет шевелиться волосы на голове.

— Но, если сегменты не стыковались друг с другом, — возразил Прабир, — то у вас не было бы предмета для изучения, ведь так? А вы так же восхищаетесь небрежными ляпами в тридцати процентах человеческих эмбрионов, которые имеют такое количество хромосомных повреждений, что не годятся даже для имплантации в стенку матки? Каждый выживший имеет настолько сложную историю, что кажется чудом. Мое представление о красоте не имеет никакого отношения к выживанию: из всего созданного эволюцией, я больше всего ценю те, которые она может вытолкнуть из реальности, просто, когда следующий раз перевернется во сне. Когда я вижу, что-то в природе, что меня восхищает, мне хочется схватить это и бежать: скопировать, улучшить, присвоить себе. Потому что я единственный, кто сделает это для себя. Эволюции же на это плевать.

— Эволюции требуется немало времени, чтобы повернуться во сне, — резонно заметила Грант. — Я значительно больше беспокоюсь, что вещи, которые меня восхищают, могут быть выдавлены из реальности людьми, которым плевать.

— Ага.

С этим не поспоришь. Прабир почувствовал себя глупо из-за того, что позволил себе разглагольствовать.

— Я мог бы приготовить обед, если вы голодны, как, впрочем, и я. Что скажете?

Вид открытого моря подействовал на Прабира странным образом успокаивающе. И не потому, что вызывал в памяти меньше или менее болезненные воспоминания, чем Амбон или Дарвин — совсем наоборот. Но было нечто весьма обнадеживающее в том, чтобы наконец-то буквально очутиться в положении, в котором он так долго себя представлял. Он так и не достиг обещанной Мадхузре цели: острова, где их будут ждать родители. Восемнадцать лет спустя, он все еще был в пути.