Евгений Войскунский - Химера

Облака, облака — бескрайняя небесная пустыня, словно занесенная снегом. А над облаками чистая синева большой высоты. Круглов смотрит в иллюминатор, вид у него отрешенный. Он не замечает, не слышит, как Галя, сидящая рядом, разговорилась со своим соседом слева — молодым черноусым кавказцем с пылкими и ласковыми глазами.

— Очень, представь себе, несправедливо, — быстро говорит кавказец с чуть заметным акцентом. — Непременно, если с Кавказа, так только фруктами торговать. Я никогда не торговал. Никогда, понимаете?

— Понимаю, понимаю, — кивает Галя. — Вы не такой человек.

— Я студент. Я в Ленинград не на базар ехал, а искусство смотреть. Эрмитаж. Русский музей. Пушкин — там лицей, Екатерининский дворец, архитектор Растрелли. Я сам на архитектора учусь. А они на меня смотрели, как будто я не человек. — Он сузил глаза, состроил презрительную мину. — Вот так. Разве можно?

— Не обижайтесь, — говорит Галя. — Это были неумные люди.

— Зачем неумные? — кипятится кавказец. — Плохие! Я хотел, представь себе, папе-маме купить сувенир, вежливо спросил, кто последний? А они так на меня смотрели…

«А небо чем выше, тем темнее, — думает Круглов, неотрывно глядя в иллюминатор. — Там черная пропасть без берегов, и мчится по ней маленький шарик, окруженный тонким, ну да, в сущности, очень тонким слоем голубой атмосферы… Страшно подумать, как хрупка защитная скорлупа жизни… как уязвима сама жизнь… Для чего же она возникла на этой планете, и выползла из теплого океана на пустой берег, на стужу, и, бесконечно погибая, бесконечно выживая и видоизменяясь, увенчала себя разумом? Для чего?»

— Дядя Юра, хватит думать о вечности.

Круглов повертывается, оторопело смотрит на Галю.

— Откуда ты знаешь, о чем я думаю?

— Спустись, дядя Юра, на землю.

— Не раньше, чем приземлится самолет…

— Девушка, — кавказец, наклонившись, ласково заглядывает Гале в лицо, — давайте познакомимся. Вас как зовут?

— Сидите спокойно, архитектор. Привяжитесь ремнем, а то еще выпадете. — Снова она обращается к Круглову: — Дядя Юра, зачем напускаешь на себя мировую скорбь? Тебе не подходит глубокомыслие. Я же знаю, ты веселый.

— Галочка, — медленно говорит Круглов, — ты что, знаешь, как надо жить?

— Конечно, знаю.

— Так растолкуй мне, старому пню.

— Прилетим — растолкую.

В аэропорту Минвод их ожидает Штейнберг. Он, как прежде, подтянут и лыс и по-прежнему холодновато-строго его сухощавое лицо. Вот только усы отрастил.

— Здравствуй, боцман, — сдержанно улыбается он. — Облезлая ты собака.

— Старый альпеншток! — Круглов обнимает друга. — Что за похабную седую щетку вырастил на губе?

— Она не более похабна, чем твоя улыбка потрепанного жизнью кретина.

— А ты старый йети. Который выполз из пещеры вычесать блох из шерсти.

А Галя хохочет, и так они втроем, неся необременительный багаж и перешучиваясь, идут к автостоянке.

— Первый раз вижу, — говорит Круглов, открывая Гале дверцу штейнберговского «Запорожца», — чтобы «мерседес» выкрасили в красный цвет.

— Еще и не такое увидишь. — Штейнберг садится за руль. — Привяжись. Я еду быстро.

И верно, только выехал он на шоссе, как пошли мелькать верстовые столбики, и гудит встречный ветер, и медленно разворачиваются вдали горы, подернутые вечерней лиловатой дымкой.

— Что у вас там делается в столицах? — спрашивает Штейнберг. — Говорят, строгости какие-то пошли?

— За дисциплину боремся.

— Давно пора. А как боретесь?

— По-всякому. В магазины и в кино, на дневные сеансы, и даже в баню входят какие-то проверяльщики, спрашивают у людей, почему они не на работе.

— И что же — тащат в кутузку?

— Никуда не тащат. Осторожно! Ты чуть не задавил овцу.

— Это была коза, а не овца.

— Нет, овца. Вернее, баран.

— Вот ты, кажется, биологию преподаешь? А не можешь козу отличить от барана.

Галя на заднем сиденье заливается, слушая их трепотню. И верно, они — как двое мальчишек, дразнящих друг друга.

Несется красный «Запорожец» по шоссе среди вечереющих полей. А горы надвигаются с грозной неизбежностью, и вдруг за очередным поворотом впереди вспыхивает над хребтом двуглавая снежная шапка. Она будто висит сама по себе высоко в темно-синем небе.

— Ох! — вырывается у Круглова. — Эльбрус! Красотища какая…

И утро прекрасное, напоенное свежестью, сильным запахом трав, звонкой ясностью красок, незамутненных городским смогом. Зубцы гор позолочены солнцем. Оно еще не встало, оно еще только набирается сил, чтобы выплыть из-за хребта, но предвещает свое появление, нет, явление нарастающей лавиной света.