Лев Соколов - Застывший Бог

Солнце поднималось, свет все сильнее бил в комнату из небольшого окна. Вчерашний старик сидел на стуле спиной к лестнице. Он что-то переливал из стеклянного чайничка в кружку, потом добавил туда же ложку из стоящей рядом посудины, сделал еще что-то, чего я не увидел за стариковской спиной, аккуратно все это размешал, и закрыл кружку сверху кружечкой и отставил в сторону.

- Хорошо что проснулся. - Сказал старик не поворачивая ко мне своей лысой как полено головы. - Ну, чего на лестнице встал? Спускайся вниз.

Я нерешительно сошел с лестницы. И старик наконец повернулся, окатив меня своим цепким взглядом.

- Добро утро. - Пролепетал я, застывая на месте.

- Доброе,- Старик показал ему на стул, на стороне стола соседней с собой. - садись.

Я оттащил от стола придвинутый тяжелый стул, и взобрался на него.

- А как ты узнал, что я за спиной? - Спросил я деда.

- Чую, - похвалился дед. - У меня на голове, вишь, волос-то нет, зато на спине великое множество. Как только мне кто в спину смотрит, так сразу те волоски дыбом встают.

- Что, правда? - Поразился я.

Верхняя губа старика странно дрогнула, но это почти не нарушило его суровый вид. Теперь с утра я снова рассматривал деда не сонными глазами, при дневном свете. Дед был высокий, голубоглазый, сухой, лицо его как будто все состояло из резких граней. Длинный с небольшой оттопыркой внизу утиный нос гордо восседал над двумя длинными вислыми, белоснежно седыми усами.

- Вот, - старик переставил мне под нос кружку, и снял с неё крыжечку. - Пей. Это надо натощак.

Я заглянул в кружку, - там внутри было что-то зеленоватое. В нос дал какой-то сложный смешанный запах, от которого закружилась голова.

- Чего это? - Спросил Мишка.

- Самая суть. - Ответил дед.

- Чего?

- Не важно, - мотнул он головой. - не поймешь пока. Не бойся, не отравишься. Это вроде лекарства, и на вкус такое же... своеобразное. Но выпить надо.

Мне стало еще страшнее.

- Дедушка... - забормотал я. - Я... не хочу...

- Через "не хочу". - Подпустил суровости дед. - Надо. Пей, а не то нос тебе зажму и сам в рот залью как в кувшинчик.

Я судорожно обхватил кружку, еще раз поглядел на деда, потом внутрь, потом опять на дела...

- Пей уже! - Гаркнул дед.

Я поднял кружку, обхватил губами край и начала заглатывать горьковатую душистую жидкость. Питие проваливалось в пустой желудок толчками. Рот связало, горечь перешла в сладость, занемело за ушами. В затылке, во лбу. Деревенеющими руками я попытался поставить кружку, но она почему-то пошла к столу не дном а боком, вырвалась из рук покатилась к краю стола, и... неподвижно сидевший рядом старик неимоверно быстро переместился, подхватил кружку и вернул на стол. Я хотел удивиться, но не успел, - глаза закрылись, но я почувствовал, что дед поддержал меня под руку. Это было хорошо, иначе я бы точно свалился. Меж тем, я перестал видеть, потом слышать, потом чувствовать, думать, быть.

***

Холод. Везде был лютый холод. Вселенная заледенела кристаллами снега и броней векового льда. Мир сократился в небольшой стылый кокон. Холод был и вовне, и внутри, полностью стирая разницу между этими понятиями. Он пронизывал насквозь не имея сопротивления и преград. Холод неподвижно струился в оледенелых жилах, в костях, в голове, даже глаза были неподвижными шариками стылого льда. Но внутри этого мертвого ледяного марева билась живым тонким клубком нечто, что он смог вырвать из-под власти льда. Нечто что и было им, - что было его волей к жизни и отделяло его от смерти. Вместе с холодом было постылое отчаяние и почти утерянная надежда на свободу. Множество голосов, живых и умерших, бились в нем, молили о помощи, удаче, победе, силе. Он мог слышать их, иногда мог даже что-то дать, но не мог попросить сам, не мог докричаться о помощи. Множество голосов не слышало и не знало его. Эти многие говорили на других языках и о другом. Все же он тянулся к этим голосам, как он тянулись к нему. - потому что в этом была его надежда. И бросая им частички своей скованной но живой силы, он вольно или невольно делился с ними своей надеждой, своей злой тоской.

И холодом.

Тонкий слабый росток коснулся его. Он дошел до него не за счет беззвучного крика просьбы, а только за счет сродства, когда близкое потянулось к близкому, и кровь к крови. Пусть даже его собственная кровь была голубым льдом, он помнил о времени когда она струилась в жилах. И помнил о тех, кто носил его кровь за пределами его ледяной темницы. Он принял свой дальний росток, он узнал его несмотря на смешение чужих родов и кровей. Это был неожиданно сильный, хоть и маленький росток. И бывший льдом скупо, и мимолетно обрадовался. Он признал свой росток, пометил его нотку в шуме других мелодий и голосов. Пометил и отпустил - чтобы не повредить до срока.