Андрей Столяров - Я - Мышиный король

- Это - я. Надо срочно увидеться. Есть одно важное дело!..

А затем, не желая выслушивать то, что ему с возмущением начали говорить, бросил трубку и повалился на короткий диванчик для посетителей.

Он рассчитывал, что он заснет мгновенно, такая в нем накопилась усталость, и, наверное, так оно в результате и получилось, но едва он закрыл глаза, ощущая наваливающуюся тупую дремоту, как в кошмаре сознания всплыли - трясущееся лицо Дуремара и его тонкий голос, как будто дрожащий от неожиданного удовольствия:

- Так, выходит, приговор тебе все-таки не отменили?..

Радость при этом звучала самая неподдельная.

А когда он открыл глаза, чтобы избавиться от наваждения, то с удивлением обнаружил, что на круглом железном будильнике, потикивающем с верстака, уже восемь часов, давно наступило утро, и через щели в опущенных жалюзях пробиваются первые солнечные лучи.

Значит, он все-таки спал какое-то время.

Голова, во всяком случае, стала немного свежее, и когда Старый Томас ровно в четверть девятого, как всегда, не задержавшись ни на секунду, появился, чтобы открыть мастерскую, то совсем уже очнувшийся Марочник был к этому времени свеж и умыт, и сказал бодрым голосом, в котором не слышалось и тени усталости:

- Гутен морген, хозяин! Денек сегодня выдался - первоклассный!..

Правда, обмануть проницательность рьяного аккуратиста все-таки не удалось, Старый Томас, конечно, достаточно вежливо буркнул обычное: Гутен морген! - но при этом внимательно посмотрел на помятого Марочника из-под нависших бровей и уже несколько позже, когда хлопотливая фрау Марта заварила утренний кофе, по обыкновению в ритуальном единстве выпиваемый именно здесь, перед тем, как начать работу, взяв фарфоровую немецкую чашечку, расписанную пастушками, дуя на горячий напиток и, наверное, грея о стенки суставы, объеденные подагрой, все же, не удержавшись, заметил - тоном, в котором сквозило отеческое назидание:

- Кулять вся нотш отшень плехо. Нотш нато спать, тень рапотать, кулять - только конец нетели...

И фрау Марта качнула кружевной оборкой чепца - полностью одобряя.

Стылое заплаканное лицо у нее было в оторопи испуга.

Впрочем, тем дело и кончилось.

- Виноват, хозяин, - сокрушенно сказал Марочник. - Это - в последний раз, больше не повторится.

А Старый Томас медленно покивал:

- Гут. Я пока путу ферить...

Чувствовалось, что мысли его сейчас заняты совсем другими проблемами. Марочник догадывался, какие это проблемы и поэтому, допив кофе в молчании и не попросив, как обычно, вторую чашку, деловито сказал:

- Значит, я загружаюсь и сразу же выезжаю?

А дождавшись кивка, который давал разрешение, отомкнул все запоры черного хода, освобождая проем, и, казалось, без всяких усилий подхватив низкий короб с обрезками кожи, в два приема перетащил его на холодный двор, где за ящиками ожидал его комедиантский фургончик повозки.

Теперь предстояло самое сложное: оглянувшись, он снял с фургончика висячий замок и, открыв ненадежные фанерные дверцы, под воздействием перекоса немедленно распахнувшиеся, быстрым жестом, наверное, понятным даже уродам, показал зашевелившимся медвежьим фигурам, что, мол - тише, тише, ребята, пригнитесь! - а затем, поставив в фургончик широкий короб, чуть ли не бегом вернулся за следующим, и так - целых четыре раза. К концу этой работы у него, как у паралитика, дрожали руки, от прилива нахлынувшей крови потемнело в глазах, а подстегнутое резким усилием сердце металось, как бешеное - доставая до горла. Видимо, последствия этой ночи все-таки сказывались. Но зато когда Старый Томас вывел из превращенного в конюшню сарайчика тучного флегматичного мерина, даже видом своим несколько похожего на него самого, то обе плюшевые фигуры были уже частично заслонены образовавшимся штабелем, и ему оставалось лишь поплотнее сдвинуть его, чтобы в случае чего не просматривалась задняя половина фургончика.

И - вовремя!

Потому что едва он, закрывая сквозящие щелевые пространства, напрягась, поставил громадные коробы наперекосяк, как его довольно чувствительно пихнули локтем в поясницу, и Отон, абсолютно неслышно подкравшийся сзади, с ленцою сказал:

- Все трудишься? И не надоело? Пойдем, посидим в "Таверне", я угощаю...

Полушубок у него был расстегнут, так что сквозь рваную клетчатую рубашку проглядывала волосатая грудь, а патлатые волосы цвета линялой соломы перепутались - словно он две недели валялся на сеновале.

Желтые, не выражающие ничего глаза - моргнули.