Андрей Столяров - Третий Вавилон

— Пошли!

Я просто не мог стоять на месте. Предчувствие неудачи угнетало меня.

Мы прошли темный двор, где на задниках магазина уныло мокли груды деревянных ящиков, и через низкую арку проникли во второй — узкий, как колодец, — вымощенный булыжниками. Сеялся невидимый комариный дождь. Было холодно. Сиверс ладонью отжимал воду с костлявого лица: — Дорога разрыта, машина не пройдет, зачем ты приехал, отрываешь от дела, сидел бы себе в кабинете и прихлебывал чай… — Он был прав. Мне следовало сидеть и прихлебывать. Ивин ядовито похмыкивал сзади. — Как твои «звездники»? — в паузе спросил я. — «Звездники» на месте, — буркнул Сиверс. — Кого проверили? — Весь «алфавит». — Даже так? — У них большое радение: восходит Козерог. — А кто проверял? — Верховский. — Понятно. — Я перепрыгнул через лужу, в которой желтела консервная банка. У меня не оставалось никакой надежды. Верховскому можно было верить. Если он говорит, что «алфавит» на месте, то «алфавит» на месте. «Звездная группа» отпадает. Девяностолетний туркмен, носитель мирового разума, сидя на молитвенном коврике, прикрыв больные глаза и раскачиваясь, выкрикивает в старческом экстазе бессмысленные шантры на ломаном русском языке, а покорный «алфавит», буквы мироздания, — инженеры, медики, кандидаты наук, окружающие его, — склоняются и целуют полы засаленного халата, искренне веруя, что Великий Космический Дух низойдет с небес и просветлит их грузные томящиеся души. Трое убитых за последние полтора года — ушедшие к звездам. Ритуал посвящения в избранные, отречение от всего земного, культ наготы и безволия. Махровая уголовщина. Хорошо, что не придется влезать в эти дела. Я поежился и глубоко вдохнул холодный, насыщенный влагой воздух. Значит, полный провал. Значит, вся операция к черту. Нострадамус опять испарился бесследно. В одиннадцатый раз. Он умеет испаряться бесследно. Значит, метод исчерпал себя. Четыре минуты — это наш предельный срок. Меньше нельзя.

— Налево, — сказал Сиверс.

Пригибаясь под аркой, мы выбрались в тесный переулок, один конец которого был перерыт траншеей. У раскрытого телефона-автомата, присев на корточки, копошились люди в резиновых накидках. Вдруг — ощетинились голубыми фонариками.

— Уберите свет! — приказал невидимый Валахов. — Это гражданин Чаплыгин.

Гражданин Чаплыгин был в плаще поверх полосатой пижамы и в незашнурованных ботинках на босу ногу.

— У меня бессонница, — пробормотал он. — Я курил в форточку, гляжу — милиции много…

— Вы кого-нибудь видели здесь?

— Никого.

— Припомните хорошенько: кто-нибудь звонил из этого автомата?

Гражданин Чаплыгин выпучил глаза.

Будто филин.

— Телефон уже неделю не работает…

— Как не работает?

Произошло быстрое движение на месте. Головы повернулись. Один из сотрудников Сиверса носовым платком осторожно снял трубку и послушал.

Лицо его приобрело туповатое выражение.

— Не работает, — растерянно подтвердил он.

Я посмотрел на Сиверса. Сиверс задумчиво моргал, и вода капала с его редких пружинистых ресниц.

Я отвернулся.

В машине Ивин сказал:

— Ничего не понимаю. Мы ошиблись — бывает. Но компьютер указал именно на этот автомат. Европейский ВЦ… — Закурил очередную сигарету. — О чем ты думаешь?

Шелестели шины. Морось ощутимо усиливалась. Набухли туманные шары света под проводами. Я расслабленно лежал на сиденье. Проносились черные окна. Мигали светофоры на безлюдных перекрестках. Где-то здесь, в сердцевине дождя, одинокий и неприкаянный, бродил загадочный Нострадамус и жестокие глаза его, будто рентген, пронизывали город.

— Я думаю о докторе Гертвиге, — сказал я.

Ивин ошарашенно повернулся.

— Кто такой, почему не знаю?

— Доктор Гертвиг умер в семнадцатом году.

— Когда?!

— В январе тысяча девятьсот семнадцатого, незадолго до февральской революции.

— Парадиагностика?

— Да.

— Погружение в историю?

— Да.

— Ну ты даешь, — после выразительного молчания сказал Ивин.

Луна была яркая и большая, просто невозможная была луна. Резкой чернью обдавала она булыжник на мостовой, битый череп фонаря, синюю листву сада. Как мертвый ящер, ощетинясь оглоблями, лежала поперек улицы растерзанная баррикада. Напротив нее, у здания рынка, зияющего каменным многоглазием, будто приклеенные, стояли Кощей и Тыква. Кощей гоготал и длинно сплевывал, а Тыква подкручивал свои дурацкие намыленные усы. Прямо зло брало: давно ли бегали, как куропатки, — теперь гогочут.