И Ковтун: Азиатский аэролит. Тунгусские тайны. Том I

— Необычная, товарищ Марич, кажется, у вас так обращаются ко всем, — встреча необычная. Я и сама никогда не могла надеяться на нее. Не правда ли, вы гадаете, откуда я о вас дозналась? Не догадываетесь?

Марич широко развел руками.

— Нет.

Гина медленно сбросила с руки сумочку и достала оттуда газету.

Это был вчерашний номер газеты советского направления, выходившей в Нью-Йорке на украинском языке. На последней странице, рядом с различными объявлениями, по соседству с рекламой: «Петро Ярема — украинский гробовщик. Гробы по умеренным ценам в Нью-Йорке, Бруклине и окрестностях» — размещался портрет Марича и сообщение о целях его поездки в Америку (портрет был перепечатан из советского журнала).

Марич хотел было улыбнуться, но вместо улыбки губы его исказила неудачная гримаса:

— О, я вижу, вы интересуетесь страной ужасных большевиков.

— Как видите…

Они перекинулись несколькими незначительными фразами и оба почувствовали, что сами себя поставили в сложное, неловкое положение.

Вскоре Гина встала, собираясь уйти.

В глазах Марича мелькнул настоящий, неподдельный страх. Он умоляюще посмотрел на нее и встретил ее глаза — они чуть улыбались, тепло и с сожалением.

— Вы обедали? — вдруг спросила она.

— Нет.

— Я тоже. Может, пообедаем вместе?

— Конечно. Надо обязательно чем-нибудь отметить нашу встречу, — радостно отозвался Марич. — Как же, — старые друзья.

В его иронии звучали болезненные нотки.

Гина бросила на него взгляд из-под нахмуренных, четко очерченных бровей и негромко, двусмысленно проговорила:

— И только?..

Марич промолчал.

Эге-ге! Гина никак не могла предположить, что бокал дорогого «Хейсик» и гамма шумных звуков джаз-банда могут так повлиять на настроение и вызвать давние воспоминания, от которых щемит сердце и горло сдавливает комок — предвестник слез.

Дорогая аристократическая «Ротонда» в час обеда наполнилась посетителями. Стеклянные вращающиеся двери едва успевали пропускать чисто выбритых джентльменов (утомленных нервным биржевым днем) с роскошно одетыми спутницами, чья одежда стоила в сто раз дороже, чем все их существо.

После первой рюмки дорогого вина и искусно приготовленных блюд усталость у джентльменов как рукой снимало, глаза их оживлялись и начинали искриться огоньком удовольствия и благожелательности. Здесь все было подчинено тому, чтобы за короткое время доставить озабоченному биржевыми сделками человеку максимум развлечений и радости.

В этом необычном для себя окружении Марич держался осторожно и строго. Официант налил в бокалы шипучую жидкость. Гина подалась вперед и искала взглядом глаза Марича.

— За что же выпьем?

— Удивительная вещь жизнь, Марич, — заговорила снова, не спуская с него блестящего взгляда. — Вот, казалось бы, ни логики, ни плана, контроля… А может, в этом и состоит ее закономерность…

Джаз-банд заглушил ее голос. Гина наклонилась к нему и глаза ее, и лицо показались смутными и манящими.

Оба мучились, обоим хотелось объясниться, узнать о теперешней жизни друг друга, не касаясь больного места.

Сильный физически, твердый и честный как общественная единица, Марич вне общества, в интимной жизни бывал иногда по-детски беспомощен и бессилен.

Вино и музыка пробудили страсти и заставили заговорить языком чувств. Марич первым протянул руку.

— За минувшее, Гина!

Гина вновь жадно выпила и сейчас же наполнила свой бокал.

Наклонилась еще больше вперед и тихо в лицо проговорила:

— За будущее, дорогой.

Ее слова прервал чужой голос. У стола остановился официант и протянул Маричу газету:

— Прошу — вечерний номер! Очень интересный номер. Поразительное изобретение инженера Эрге, а также подробности о знаменитом Аризонском аэролите.

Марич плохо понимал английский язык и потому только слово «Эрге» врезалось ему в голову. С минуту он растерянно смотрел на официанта, потом вытащил деньги, положил газету на стол.

С первой полосы на него смотрел серый портрет инженера Эрге.

В добрых голубоватых глазах Марина угасла нежность, мягкие очертания его хмурого лица заострились, и лицо покрыла серая, суровая маска.

И неожиданно голоса и шум джаз-банда — которых он к тому времени будто не замечал, — больно резанули его слух.

На улице напряженно протянули друг другу руки и с натугой произнесли обязательные, ненужные, как всегда при неискреннем прощании, слова: