И Ковтун: Азиатский аэролит. Тунгусские тайны. Том I

«Удивительно, невероятно странно. Что ж она, наконец? Сомнений же нет, что любила. Нельзя ведь прихоти ради пойти в Сибирь, в тайгу за студентом-ссыльным. Бросить все, отречься от дома, от родителей — это не жест, а глубоко обдуманный поступок».

Он тогда чуть с ума не сошел от радости — это было почти чудо. И как трудно, невозможно даже вытравить все из памяти. Каторга превратилась в какое-то безграничное, безоблачное счастье. Те два года были едва ли не самыми яркими в его жизни, за них он не колеблясь отдал бы десяток обычных лет.

И после вдруг другой поступок, граничащий с безумием. Встреча (одна-единственная встреча) с чужим человеком, которого она увидела впервые в жизни, человеком обыкновенным, самым заурядным, и все полетело кувырком, как фанерный детский домик. Как он мог расценивать этот поступок там, в тайге? Казалось, ему снился тяжелый и страшный сон, когда подсознательно с нетерпением ждешь конца сновидения, чтобы облегченно вздохнуть. Но конца не было.

Знакомая упрямая боль начала сжимать виски, словно от переутомления. Марич стоял без движения, слепо уставившись взглядом в окно.

В дверь кто-то тихо постучал. Марич не слышал. Стук раздался вторично, затем в третий раз, уже громче и нетерпеливей.

Марич нервно вздрогнул, будто со сна, и повернулся к двери.

— Входите!

Дверь мягко отворилась и изо рта Марича чуть не вырвался удивленный возглас. Он протянул руку, наклонился всем туловищем вперед и хриплым, сломанным голосом взволнованно спросил:

— Гина?..

Вечерний чай профессор Валентин Андреевич Горский всегда пил в кабинете, за рабочим столом, перед грудой книг, бумаг, писем и газет.

Клавдия Марковна ставила стакан янтарного душистого чая у ног бронзового гладиатора и, неслышно ступая, покидала кабинет.

И всегда профессор приветливо, поверх очков, смотрел с улыбкой на знакомую процедуру и, улучив минутку, когда сорокалетняя спутница жизни ставила стакан, благодарно, с нежностью касался губами ее руки.

Клавдия Марковна влюбленной улыбкой отвечала на благодарность своего «мальчика» (привычка далекой юности) и, счастливая, тихо затворяла за собой дверь. Профессор оставался в одиночестве.

Стройный, мускулистый гладиатор (юбилейный подарок Академии) высоко держал лампу в руке, большой бледно-желтый абажур равномерно и мягко рассеивал свет над столом, и профессор, вытянув ноги, отдыхал после трудового дня, просматривая свежую корреспонденцию.

Эта привычка установилась в течение долгих лет.

Непременно срывать вечером листок отрывного календаря и с наслаждением перечитывать его содержание (от шаблонного меню до неудачных афоризмов) — еще одна привычка, оставшаяся с детства.

И сегодня профессор размешал сахар в стакане и протянул руку к календарю.

На сереньком шершавом листке над черной цифрой 26 стояло слово «сентябрь», а снизу «понедельник».

Далее листок с претензией на современность предлагал ряд имен (Гайка, Трибун, Мажор, Рева и Люция). Сообщив, когда именно всходит и заходит солнце, календарь советовал вдобавок проверить номера облигаций: дескать, не выиграли вы часом, гражданин, ю. ооо рублей?

Профессор перевернул листок и остановил глаза на небольшой заметке под заголовком: «Интересное явление».

Прочитав заметку, Горский неожиданно откинулся на спинку кресла и застыл, глядя куда-то в угол кабинета.

Спокойное лицо окутала глубокая тяжелая задумчивость, высокий лоб покрыла сеть глубоких морщин. Профессор Горский долго так сидел, после встал и начал мерить кабинет размеренным шагом.

И чем дальше, тем более частыми и нервными делались его шаги — профессор волновался, и уже давно вдохновенная и возбужденная мысль развеяла его тяжелую задумчивость. Вскоре он остановился перед шкафом и достал с полки аккуратно упакованную стопку бумаг.

Так его и застала Клавдия Марковна. Увидев непочатый стакан чая, озабоченно спросила:

— Голубчик, а чай?

Мысли профессора Горского витали на сей раз так далеко от чая, что он не расслышал вопрос жены:

— Что, Клава?

— Чай, говорю.

— А… чай.

Профессор бережно понес пакет к столу.

Клавдия Марковна увидела давно знакомую стопку бумаг, тревога и беспокойство мелькнули в ее добрых глазах. Она с тихой покорностью скорбно произнесла:

— Ты опять, голубчик?

Профессор молчал и, склонив голову, с суровым выражением разворачивал пакет. Захваченный своими думами, он не заметил, как Клавдия Марковна поставила на стол новый стакан с горячим чаем.