Евгений Шиков - Семь занимательных писем с борта торгового судна

В первую же ночь после запрета капитана женщин вновь прибавилось. Трое бывших мужчин из ночной смены ожидали команду на палубе, вовсю резвясь с другими девушками. На вопросы они не отвечали, а лишь хохотали и пытались расстегнуть на капитане одежду. Капитан рвал и метал. Он понял, что кто-то разгадал его секрет – сам кинжал был абсолютно не важен, и мог подойти любой нож. Кинжал же использовался капитаном как подсказка для слов заклинания. Теперь же он жутко жалел о том, что читал его перед всеми, а не в своей каюте – кто-то запомнил слова и теперь этим пользовался. Камень, так долго пролежавший на палубе, как какая-нибудь святыня, был срочно спрятан в его каюте. Но на следующий день он вновь лежал под открытым небом, а рядом, на сброшенной впопыхах одежде, изнывали еще четыре прелестницы. Разразилась буря. Капитан размахивал ножом и кричал, что зарежет любого, кто сунется к нему в каюту, а один из матросов, тем временем заменивший недавно второго помощника, рвался вперед и пытался выяснить, «кто сделал это с его сыном». Капитан, сжалившись, решил отдать ему «сына», но ни он, ни сам отец не смогли определить, кто из них кто. Матрос захотел забрать всех четырех, но тут уже вмешались остальные, которым вдруг стало мало. Тогда отец лично осмотрел каждую, пока по какому-то знаку, то ли шраму, то ли родинке, не определил «свою». Он насильно одел ее и отвел к себе в каюту, которая была скорее навесом на палубе (ведь его каюту занимал я), где и привязал бывшего сына к лежаку. К сожалению, с горя он решил хорошенько напиться, и я слышал хохот, раздавшийся, когда фонарь осветил его, со спущенными штанами, девушку на нем и веревки, валяющиеся на палубе. Утром он зарезал ее, а потом себя. Трупы скинули в море. А капитан в бешенстве стегал плетью двух обнаженных девушек, пытаясь узнать, кто их «обратил» этой ночью, но те лишь изнывали под его плеткой. Тогда он стал бить матросов.

Капитан, как я и говорил уже, был огромен, но их было больше. Когда его оглушили, я ринулся к себе в каюту. Схватив в одну руку сумку и таща другой за собою Патрицию (я пал так низко, что придумал юнге другое имя), я укрылся в каюте капитана – только там были достаточно прочные засовы. На корабле творилась вакханалия. Все запреты были сняты, из трюма доставались бочки, кому-то уже вязали руки, спрашивали, кто знает заклинание, но не знал никто. А когда зашло солнце, вперед, улыбаясь, вышла одна из девушек.

И тогда я понял, что дурак-капитан, запиравшийся в каюте каждую ночь, запирался отнюдь не один, а с двумя или тремя девушками, и именно они, а не глупые и пьяные матросы, устраивали ночные авантюры. Я хотел закричать, предупредить – но меня бы не услышали. Они ничего не понимали и со смехом следили, как капитана и еще трех матросов «обращают» одного за другим.

Как я и думал, то, что было когда-то капитаном, оказалось хуже всех. Это существо, которое я постесняюсь назвать женщиной, предложило новую забаву – следующего матроса начали сношать еще до «обращения». Несчастный выл и кричал от боли, вторя заклинаниям, пока рослый карибунец пыхтел позади него, а все остальные, смеясь, наблюдали, как крики боли и страха превращаются в похотливые стоны и просьбы усилить «напор». Я пытался не слышать этого, но я слышал. Эта забава так всем понравилась, что одного за другим «обратили» еще четырех матросов. Только тогда остатки (не больше дюжины самых здоровых матросов) взяли себя в руки и, поняв, что и такими-то силами довести до порта корабль будет непросто, остановились, объявив, что «теперь здесь все свои». А потом эти идиоты напились и уснули, и почти сразу же их, как свиней, подтащили к камню. Так и вышло, что теперь я остался единственным мужчиной на корабле.

Одна только мысль, что и я превращусь в женщину, пугает меня больше смерти. Неужели мой мужской разум, мой выверенный стиль письма, моя размеренная речь и строгость нравов падут под натиском скрывающейся в женском начале похоти и легкомыслия? Неужель я начну писать про розовые или еще какие закаты, неужель я буду падать в обмороки, вскрикивать при виде пауков, терять голову от запаха мужчины и буду без ума от восклицательных знаков? Нет, уж лучше смерть.

Они собрались там – кричат мне, требуют, чтобы я выходил. Я слышу, как рулевой кричит, что в него я войду первым, слышу капитана, который хочет, чтобы я выпил рома из него, слышу их всех, проклятых, потерянных, отданных в откуп гадкому артефакту, питающемуся людской похотью и людской же кровью. Кто-то просунул руку в смотровое окошко, и я без зазрения совести отрубил женскую кисть кинжалом с выгравированным на рукояти заклинанием. Я нашел арбалет, но не нашел для него стрел. Не знаю, может, плохо искал. Они ласкают себя и друг друга так, чтобы я слышал, они кричат Патриции с просьбой их впустить, и бедняжка все молится. Ее всю трясет. Она просит ее связать, и я, наверное, так и сделаю. Днем я доверяю ей полностью, но ночью она становится сама не своя. Вот и сейчас сидит в своем уголке и все бросает на меня взгляды, а сама уже взялась за какую-то вытянутую штуковину вроде скипетра. Знаю я их любовь к вытянутым твердым предметам. Я без труда справлюсь с ней, если она на меня бросится, это ведь всего лишь девушка, и не из крупных, но нельзя допустить, чтобы она застала меня врасплох. Если подумать, ей достаточно хлопнуть меня по голове чем-нибудь тяжелым, тем же скипетром, а передвигается она так тихо, что диву даешься!