Борис Борин - Сборник Земное притяжение

Я разглядывал закутанное в мерзлый брезент орудие, думая, как на него садиться. Кто‑то меня тронул за рукав:

— Садись к замку, не так тряско.

И я сел, ухватившись за какую‑то рукоять под брезентом. А лейтенант вдруг весело и совсем не по уставу заорал:

— Кончай ночевать! Расчеты по местам! Рысью ма–арш! — последнее слово он протянул, словно пропел.

Пушку качнуло на повороте. Одно колесо встало дыбом, потом вздыбилось другое, и, перевалив через канаву, мы выехали на дорогу. Застучали копыта, засвистел ветер. Огромное ярко–оранжевое солнце вставало над заснеженным перелеском.

Летит снежная пыль из‑под колес орудийного передка — двухколесной тележки, в которую впрягают лошадей и за которую цепляют пушку. Я знал, что во время войны в Советской России появились куда более мощные орудия, на механической тяге. Ну, а тут еще сохранились сорокапятки и лошади…

Солнце поднимается, и синие морозные тени становятся все короче. Хорошо!..

В этот яркий солнечный день я не испытываю ни тревоги, ни страха. Качу прямо к месту командировки. Покачиваюсь на стальном лафете рядом с людьми двадцатого века. Они, по–моему, тоже спокойны.

Они не знают, что сегодня их ждет тяжелый бой, в котором многие погибнут. Не знают, что этот день для многих последний… Я знаю.

И оттого, что я из будущего, что меня‑то наверняка нельзя ни убить, ни покалечить, мне как‑то неловко перед людьми. Вот перед этим, который отвернул от встречного ветра небритое, заросшее сивой щетиной лицо. Ему за сорок.

Над маленькими, запавшими под лоб глазами тяжело нависли, как козырек, седоватые брови. Чуть шелушится кожа на примороженных скулах. А большие натруженные руки говорят, что он и в мирной жизни нелегким трудом зарабатывал хлеб.

И, наверное, дети у него, и такая же, как и он, широкая в кости жена с постаревшим от работы и бессонных ночей лицом.

А есть среди солдат совсем мальчишки. Этому, который сидит на стволе, вцепившись в броневой щит орудия, наверняка не больше восемнадцати. На морозе покраснели его нежно–розовые, почти девичьи щеки. А зубы уже пожелтели от махорки, и глаза — пристальные, по–взрослому суровые. Этот мальчишка, пожалуй, более жесток сердцем, чем тот, сорокалетний. Заросший седой щетиной солдат успел пожить мирной жизнью, радовался подрастающим детям, любил свою жену, для него — самую красивую женщину. А молодой шагнул прямо из детства в бой, на войну…

Мне, привыкшему к большим скоростям, медленной и смешной казалось езда на животных. Но люди этого не замечали. Шесть лошадей дружно молотили копытами дорогу. Солдаты отворачивали лица от ветра. И вот из‑за края земли медленно поползла вверх красная кирпичная мельница, накрест перечеркнутая собственными крыльями. Высота 319,25.

Я ждал боя, пулеметной очереди, визга разлетающихся осколков. Но было тихо.

Было удивительно тихо. В синем безоблачном небе блестящей елочной игрушкой плыл самолет с двумя фюзеляжами.

— Рама, — сказал и вздохнул пожилой солдат.

Да, это был фашистский самолет–корректировщик.

В третьей роте всего девятнадцать человек. Это. смертельно усталые люди, которые шли всю ночь, чтобы к утру достичь высоты. Сейчас, они спят вповалку в небольшом доме за мельницей. Спят прямо на полу, на разостланной соломе, натянув шинели на головы.

У мельницы похаживает солдат с биноклем. И пулемет осторожно вытянул тупую морду в сторону леса, который синеет вдали, подковой охватывая высоту. Артиллеристы роют в глубоком снегу oi–невые позиции. С лопат летит белая пыль и крупные комья снега. А рядом пушки со стволами в брезентовых намордниках.

Все это производит удивительно мирное впечатление.

Одиннадцать утра. Продолжается шестое февраля 1945 года…

А на столе толпятся высокие тонкогорлые бутылки со светлым немецким вином. Белеет жир в раскрытых коробках консервов. И лейтенант Михайлов, благодушно развалясь в кресле, поучает меня:

— Да ты не суетись! Все, что положено, мы сделали. На место прибыли вовремя. Пушки мои ребята скоро расставят, твои славяне все в сборе. Полный порядок. Да и фрицев не видно. Глядишь, простоим здесь до вечера, а там двинем дальше.

— Нет, — говорю я, — здесь будет бой…

— Телеграмму от Гитлера получил? — смеется лейтенант.

У него черные волосы, цыганские глаза и очень белые зубы. Без шапки и шинели, с расстегнутым воротом гимнастерки, на которой красной эмалью отсвечивают два ордена, он, пожалуй, красив. Старят его щетина на подбородке и щеках и ранние морщины, бегущие ко лбу от переносья. А ведь он наверняка моложе меня.