Николай Шпанов - Земля недоступности

— Все понятно, не волнуйтесь, — успокоил его Зарсен, — главное, что корабль не пострадал, а все…

— Да, но он хотел взорвать…

— Нет, он только хотел вылить бензин, — взволнованно крикнул Оленных.

— Вы знали? — подскочил к нему Зарсен.

— Да, он…

Князев не слышал того, что было дальше. Его внимание было сосредоточено на том месте, куда брызнул в самом начале падения дирижабля махрящийся короткими всплесками огня вертящийся комок. Комок размахивал на лету руками. Из — под огненной завесы дыбились широкие полы малицы.

Пальцы Князева лихорадочно застегивали одну шлейку за другой. С гиком бросил он упряжку вскачь. Хрустко скрипнули полозья и метнулся в сторону снег. Михайло несся, видя только то место, где слабо полыхал еще упавший комок, почти рядом с грудой чадящего черным дымом дирижабля. Растекаясь, пламя все ближе подходило к комочку.

Осталось несколько собачьих бросков до Ильи, когда поток горящего бензина слился с горящим комком самоедина. Собаки шарахнулись в сторону. Ломая хорей об их вздыбившиеся страхом хребты, Михайло заставил пробежать еще несколько шагов. Соскочил. Бросился к Илье. Подхватил на руки свернувшиеся скользкие черные остатки Вылки. Из — под обвалившейся комьями малицы с треском пузырилось мясо. По рукам Михайлы стекало пламя, когда подбежал к саням. Собаки с воем метались в упряжке, волоча по снегу двух передовых, клубившихся смрадным дымом горящей шерсти. Бензинный поток с треском кидался со снегу горящими брызгами. Когда Михайло схватил обломок хорея, горела уже половина упряжки. Потерявшиеся от боли и страха собаки метались в постромках. Князев мазнул ножом по шлейкам барахтающейся головной пары. Взвыли остальные, ошпаренные брызгами, и бросились наутек от огня. Шерсть их тлела, расстилая за упряжкой длинную струю серого дыма. Дым вился за санями как за поездом. На санях, лопаясь связками обугленных мускулов, потрескивал труп Ильи. Михайло вспузырившимися руками придерживал труп на мятущихся по сугробам санях.

В лагере притихли. Никто не проронил ни слова, глядя на несущуюся под серым дымным плюмажем упряжку. Когда сани были уже совсем близко, тяжкую тишину прорезал насмешливый голос:

— Это называется — доклад по — советски.

Зарсен, как ужаленный, обернулся на этот голос. Держась за кол палатки, худой и бледный стоял, вытянувшись во весь рост, Литке.

Кают — компанию раздирал грохот. Точно над кораблем рвались снаряды. Иногда весь корпус дергался, глухо рокотали железом борта, дробно звенела в буфетах посуда. Мигая, тряслись волоски лампочек в люстре. Так гремит внутренность военного корабля и дрожит вся его стальная махина, когда раздается залп башни.

Но на «Большевике» не было ни одной пушки. Грохотал, гремел и скрежетал по бортам разбиваемый крепким стальным форштевнем ледокола мощный лед. Огромные плотные голубые монолиты. Ни одной трещины. Ни одного разлома. Здесь впервые от создания мира идет судно, ломающее лед. Всегда бывало наоборот. Эти льдины привыкли ломать попавшие в их объятия корабли. Шутя, как гнилой орех, рассыпались по бревнышкам дуббель — шлюпы, позднее, потрещав и поскрипев, разъезжались корветы и фрегаты, потом с металлическим гулким звоном лопались борта пароходов. Никто не выдерживал шутливого напора седых льдин. А теперь, дробимые круглым бронированным носом ледокола, льдины удивленно ползли по бортам вверх, точно желая заглянуть поближе на палубу диковинного ледолома. Со скрежетом боли сползали обратно и, бултыхнувшись в крупичатое снежное крошево, дыбом: выплывали в сторонке, чтобы еще раз посмотреть на «Большевика». Потом сшибались, кряхтели, шушукались и, нагромоздившись друг на друга, уходили своей вечной, нигде не начинающейся и никогда не кончающейся дорогой.

А ледокол подпрыгивал на тяжелых полях, въезжая на них, как бронированная боевая колесница. Если лед не лопался, корабль, оставив кровавый след сурика и ржавчины, медленно, натужно сползал обратно. Разбежавшись, снова втискивался в неподатливую льдину. Так до тех пор, пока она не сдавалась. Пока длинная черная трещина не расползалась широким каналом, пропуская утюгоподобный корпус корабля.

Гремело в кают — компании, гремело в кубриках, гремело в лазарете. Здесь кроме того еще при каждом наскоке ледокола на особенно упругую льдину отчаянно бились в гнездах и звенели банки с лекарствами. Но Анатоликусу было на это совершенно наплевать, он пребывал в том состоянии, которое сам называл «лучшим отдыхом настоящего моряка». Голицын, зашедший в лазарет на перевязку, удивился необычайному шуму, царящему здесь. Но Анатоликус спал бревном, вытянувшись в койке с прижатыми по швам руками. Владимир поглядел на недееспособного фельдшера и махнул рукой.