Владимир Белоусов - Всемирный следопыт, 1930 № 02

Так смелая греза мечтателя и теоретическая мысль математика превращаются на наших глазах в технический эскиз инженера, чтобы со временем воплотиться в реальную действительность.

— У меня два пристрастия, — начал молодой инженер Шохов, — к производству и к дебрям. Мой покойный отец работал на уральском заводе — прокатывал. Трудовой день отца — возня с крюком в густом смраде, около раскаленных металлических удавов. Мальчишкой я перелезал через заводский забор, чтобы хоть сквозь щелочку взглянуть на цеховой ад, — с тех пор и потянуло меня одолеть технические познания.

Заводский поселок был окружен плотно лесистой горной хребетиной; я частенько забирался в кедрач. Однажды, помню, меня захватила ночь в лесу. Точно океанский вал нахлынул мрак, и мурашки страха побежали по моей спине. Но с холма я увидел багрянец, расплесканный по драному одеялу облаков, и понял, что это мартеновские печи завода бушуют и в небе. Пугал каждый куст, но страх борола уверенность: врешь, не заблудишь, тайга!..

После этого случая, я стал углубляться в кедрач нарочно к ночи, чтобы наслаждаться приступами страха; бродил до рассвета, создавая панику дома, и домашние меня прозвали «шалавый».

Получив диплом, я был командирован для производства кое-каких изысканий в ачинские дебри Енисейского края. От ближайшей деревни до места моей работы — пятнадцать километров, и поэтому я остановился на заимке у одного человечка — Акимыча. Он с весны закупал скот, нагуливал его по сочным таежным травам, а осенью продавал. Жил припеваючи и кроме своих «скотских» не имел никаких интересов.

Вокруг заимки залегла волнистая хвойная дебрь. Медведи приучили к военной дисциплине даже мирных коров, они перли на мохнатого врага сомкнутым строем, и зверь, опасаясь за целость своих внутренностей, отступал от грозной щетины рогов. Жеребцы, охранявшие косяки маток, били и передом и задом, грызли зверя зубами. Однажды видит Акимыч: у его жеребца Ворончика в пене на губах клок волчьей шерсти.

Мимо заимки бежит мягко шумливая горная речка; в ней множество «харьюзов», уха из которых не уступает стерляжьей. В общем, если бы не работа, я бы погряз в «скотскую» жизнь.

Надо сознаться, охотник я слабый, позорный стрелок. Ружье болтается у меня за плечами для приличья. Да и зачем, собственно говоря, убивать? Пускай их бегают и летают.

День был июльский, томительно жаркий. Сибирь, если студит, так студит, а уж если парит, так парит. Захватив ружье для порядка, я отправился вверх по реке, уводившей в лесную прохладу. Я шел берегом. Словно на экране кино открывались новые и новые виды, лесная глушь развертывалась во всей своей красоте.

Не знаю, сколько прошел, но слегка приустал и опустился на корневище огромной пихты, поваленной стихией. Где-то рядам заклохтала глухарка.

«Наверно с молодыми», — подумал я и поднялся.

Птичье семейство, как будто поддразнивая, перелетало с сучка на сучок, однако, не на виду, а где-то в непроглядных ветвях. Я попадал в ямы, вылезал из них, отодвигал мешавшие мне лапы елей, шагал и шагал. Вдруг сорвалась глухарка, часто захлопала крыльями, весь выводок следом за ней и… смолкло. Я оглянулся. Кругом угрюмо спокойная хвоя.

«Назад!» — подсказал мне страх.

Куда же назад?

— Дурак! — ругнул я себя, — было бы итти и надламывать сучья.

Заблудился — и теперь уже нет надежды на то, что, когда придет ночь, завод, окровавив облака, укажет мне путь.

Былое лесное бродяжничество кое-чему меня научило: мох покрывает именно северную сторону стволов. Но где же река: на севере или на юге? Я не мог определить даже востока и запада по солнцу — плотно обступившая хвоя заслоняла небосклон. Прислушался — авось долетит мягкий шум речных струй, но ни звука. С волнением я пересчитал спички — тридцать две — и снова себя обругал: