Александр Сальников - Кошкин Нос

Обожженная глина, помнящая еще кирпичные заводы Катуаров и Якобсона, крошилась под натиском металла, отлитого Страной Советов, сыпалась на ветхий тюремный матрас, набитый прелыми опилками. Щербины складывались в стройные ряды цифр, приближая Профессора к его вожделенной каппе.

Вдруг что-то защекотало шею. Профессор дернулся и стряхнул на тюфяк прусака. И тут, словно по команде, из щелей нар, из швов матраса, стрекоча закрылками, поползли, побежали сотни, тысячи тараканов. Они ползли и ползли, накатывая волнами, словно проигравшиеся в «тысячу тараканов» зэки разом опрокинули два десятка кульков, свернутых из Органа Центрального Комитета ВКП(б), и вытряхнули из них свои карточные долги. Прусаки лезли под робу, копошились, вгрызались в кожу. Профессор отбросил ложку, скатился кубарем с нар и давил своим телом хитиновые панцири о цементный пол камеры. Тараканы звучно лопались, гибли, но их место занимали другие, накрывая Профессора с головой. Он закричал, чувствуя, как твари набиваются в рот и ноздри, забивают горло, и проснулся.

Или решил, что проснулся. Над Профессором стоял, слегка наклонив маленькую голову со следами эмбриодии, самоед, покрытый черными царапинами татуировок, голый и страшный в своей первобытности.

— Лакомбой! — сказал он и приветственно поднял руку. Профессор зажмурился, пытаясь отогнать видение, но оно не исчезло. Четыре пальца на самоедской кисти срослись, отчего ладонь походила на кожаную мозолистую варежку. — Жуки сожрали твою тень, — медленно, будто подбирая слова, произнес самоед по-русски и улыбнулся, словно старый приятель.

Профессор смотрел в узкие глазные щели на плоском лице, на выступающие скуловые дуги, на пуговичный нос и полуоткрытый род самоеда и не мог пошевелить языком. Даун протянул свою страшную руку и сдернул с Профессора оленью шкуру. Только тогда Профессор понял, что и сам наг, как Адам.

— Вставай. Мыться надо. Совсем плохо пахнешь, — сказал самоед и как был, голый, вышел из чума.

Обтирание снегом не дало эффекта: покрытый татуировками самоед сидел напротив профессора и наливал ему в плошку отвар из медного чайника.

— Пей. Хороший цяй. Силу дает, — протянул самоед деревянную посудину. Потом налил и себе.

Профессор кутался в оленью шкуру и, чувствуя, как подкрадывается слабость и тошнота, дул на горячее варево. На вкус напиток оказался терпким и вяжущим. Тишину чума ломали только резкие хлопки березы в очаге, да шумное прихлебывание самоеда. Когда в плошке проступило дно, Профессор и правда почувствовал себя немного лучше.

Самоед закончил хлебать, отставил посуду. Узкие, со складками у внутренних уголков, глаза пристально посмотрели на Профессора.

— Какого ты рода?

При звуках самоедского голоса в чум зашла белая лайка и улеглась у порога.

— Какого ты рода? — не обращая внимания на собаку, повторил самоед.

Что ему за дело, какого я рода, подумалось Профессору, но вслух он честно ответил:

— Отец мой подал в отставку в чине штабс-капитана инженерных войск.

Самоед горестно вздохнул, будто это известие расстроило его до крайности. Он забил в короткую трубку щепоть табаку и закурил. Задумался.

— Смотри, — задетое эмбриодией лицо вдруг озарилось радостью. — Я — самдорта, — хлопнул он себя по груди кожаной варежкой.

— А я думал, ты — самоед, — вырвалось у Профессора. Горький и вязкий отвар сделал его мысли легкими, а язык говорливым.

— Зачем самоед? — двупалая рука указала на псину. — Он — хаска. Я — ненць. Ты — тоже ненць, только русский, — самоед замешкался, видя непонимание. Помолчал и выдал радостно: — Ненць — значит человек. А ты какого рода?

Профессор пожал плечами. Ненць снова задумался, запыхтел трубкой.

— Имя твое какое? — вдруг радостно спросил он, словно вспомнил что-то важное.

— Профессор, — вдруг сказал Профессор. Хотя и не профессор он был вовсе, а только доцент, а Профессор была всего лишь кличка, что прилипла к нему еще в Крестах, да так и осталась, заменив настоящее имя и фамилию.

— Хорошо, Про Фэ Сор, — кивнул его новый знакомец со странным именем Самдорта. — Хорошо. А чум твой где?

— Далеко, в столице. В большом городе, — махнул рукой Профессор и поймал себя на мысли, что говорит с самоедом, будто с дитятей. — Много чумов. Очень много.

— Где Сталин? На Коровьей Воде? — Самдорта замешкался. — Мэс Ва?

Профессор улыбнулся и покачал головой. В их дикой беседе не было ничего забавного, но шальная веселость щекотала сердце, выбиралась изнутри, мешала сосредоточиться. Мысли Профессора стали играть в чехарду.