Людмила Стефанская - Аутизм – отчаяние и надежды

Много было других карточек: как надо переходить дорогу, как надо себя вести в определенной ситуации. Например, нужно одеваться, – показывали схематично человека, который одевается, или умывается, или идёт кушать. Это, конечно, облегчало обучение ребёнка, потому что он совершенно не мог говорить, хотя способность речевая была. Но сказать и соотнести сказанное каким-то действиям, каким-то чувствам – нет, этого не было.

Бодечка ходил в специализированный садик, но были определенные трудности, потому что состояние ребёнка практически было ужасным. В каком плане? Если человек не может выразить свои мысли, то не всегда можно было найти карточку, в которой описано, ту проблему, волнующую ребёнка в данный момент. Поэтому ребёнок часто кричал. Просто кричал и бегал, кричал и бегал. Понять, что он хочет – было невозможно и это очень сильно затрудняло воспитание.

Ещё воспитатели его научили в садике – одеваться, но ему надо было давать одежду. До сих пор я ему даю одежду, которую он должен одеть и, он тогда одевается. Если ему эту одежду не дать, – так он в пижаме будет ходить целый день.

Он может надеть носки, рубашку, штанишки. То есть, он может одеться. Нельзя сказать, что он совсем ничего не может. Потом, надо повести его в ванную комнату, надо дать возможность ему почистить зубы, умыться. Обычно душ всегда принимаем с утра, потому что, так уже у нас заведено. Потом даёшь завтрак.

Сейчас он ведёт себя как-то спокойнее – он уже взрослый, а в те времена – ты только отвернешься – он раз-раз и убежал. Бежишь за ним. Берёшь опять его за руку, ведёшь, начинаешь говорить, что надо делать.

Много было сложностей. Иногда он хочет это делать, иногда не хочет. Иногда кричит, иногда не кричит.

Вот так он ходил в садик. Конечно, хочется мне почитать эти записи, потому что прошло уже много времени и были, проблемы. Я была не довольна этим садиком, потому что мне казалось, что воспитатели ничего не делают. Ну, наверное, всё-таки у них была специальная программа, по которой они пытались этих детей обучить, была какая-то специальная классификация.

Таким образом, наша жизнь, когда Бодечка ходил в садик, протекала не совсем обычно. Но была какая-то надежда на то, что вот это всё кончится, эта суета пройдёт, вот он начнёт реагировать нормально на обычные вещи, потому что он был страшно не в себе – всё время бегал, как ртуть, не успеешь поймать. В руки не даётся, вечно бежит куда-то, его несёт, даже дома по кругу бегает. Конечно, справиться с ним было трудно, потому что не было реакции, не было слов, он не понимал слова и нужно было какое-то специальное обучение. К этому обучению мы шли очень долгие годы. Сначала специалисты в садике были, в школе, но хочу сказать одну такую простую вещь, что мы-то проживаем в Швеции, и, казалось бы, – всё должно быть на уровне, но это далеко не так. Потому что на работу по уходу за такими детьми, принимают людей без специального образования. Достаточно каких-то краткосрочных курсов. Принимают на работу людей молодых, у которых, может, даже собственных детей нет – это значит, что у них нет опыта работы с детьми, нет тех чувств, которые испытывают родители к своим детям. Это всё сказывается на отношении к работе.

Дело в том, что был ужасный, кошмарный просто случай. Обычно в дневнике, который брал Бодечка в школу, учителя пишут, как я говорила, где они были, чем он занимался, приклеивают иногда фотографии. Один раз прислали фото, где Бодечка связан простынями. Я вначале ничего не поняла и говорю, что это такое? Они мне говорят: мы просто играли так. Как же вы играли? Что это такое за игра, чтобы ребёнка связали простынью? Причём туго связали, видно на фото. Конечно, я была очень недовольна – высказывала свое возмущение, иногда даже директрисе. Мы с ней поспорили и на этом всё и закончилось.

Второй случай был однажды, когда Бодечка пришёл домой. Я стала менять ему одежду и на руке увидела кровавый, в буквальном смысле, след от ногтей человека. Этот человек его, наверное, очень сильно держал. Но, подумайте сами как надо было схватить ребёнка, чтобы ногти впились в кожу и остался кровавый след? Этого я уже не смогла вынести. Я сфотографировала, потом пошла в полицию, написала заявление. Заявление четыре месяца лежало, где-то под бумагой – «под сукном», как у нас говорят. Потом меня вызвали: «Ну, а что вы хотите?» Вот как бы значит, ничего страшного. Всё уже прошло. Конечно, мне бы надо было пойти сделать медицинское освидетельствование, но честно говоря, я не знала, где находится станция, где можно обследовать ребёнка. Никуда я не пошла вовремя. Рука, конечно, зажила.