Маша Пушкина - Биполярники. Как живут и о чем мечтают люди с биполярным расстройством

Проблема, которую не решить с помощью группы – стигматизация психически больных в нашем обществе. Многие считают это чем-то постыдным, так же, как, например, СПИД или гомосексуальность. Вы не можете говорить о своих проблемах так же спокойно, как, например, о диабете или аппендиците. То есть, если вы очень смелый, вы можете говорить об этом открыто, но реакция даже близких людей непредсказуема. Потому тысячи людей страдают в тишине, в одиночестве. Но ведь биполярное расстройство – это вполне обычное заболевание, довольно распространенное, хорошо изученное. Оно лечится.

Очень мало кто в России понимает, чем опасно биполярное расстройство, как поддержать человека. Даже специалисты не всегда понимают. У нас вообще нет экспертов – врачей или психотерапевтов – именно по аффективным расстройствам. Психиатры лечат все понемногу, и, как правило, не вдаются в детали. Так что вам, скорее всего, выпишут стандартный набор таблеток и на этом лечение будет закончено. Но это не значит, что ходить к врачам не нужно. Просто нужно приложить очень много сил, чтобы найти «своего» врача.

Е ще четыре-пять лет назад мне казалось, что моя жизнь кончена, ничего нового и вдохновляющего никогда больше не будет, и впереди – унылое серое доживание, дожевывание отпущенного времени. Но теперь все по-другому: в эти первые теплые дни я написал своей подруге: «Моя жизнь неотвратимо меняется к лучшему». Поздняя питерская влажная долгожданная весна, только сейчас стало припекать, все свежее и умытое от того, что ночью был дождь и уже есть первые листья. Я иду по Садовой, потом переулками до Фонтанки, и каждый фасад – такой родной, что хочется с ним обниматься, каждая завитушка на фасаде – сам праздник, от разлившегося в воде неба захватывает дух, все поет, ликует, светится счастьем. Я влюблен – по крайней мере, я в этом уверен. Я спешу, мне кажется, что для меня нет никаких ограничений, мне все по силам и все послушно. Джим Моррисон в наушниках: «I am a king of lizard! I can do everything» – вот это про меня. Я чувствую себя новорожденным, который впервые счастливо улыбается солнцу.

Мне никто не рассказал тогда, что пройдет всего год и шесть месяцев, и ледяным промозглым октябрем в том же Питере, среди ужасающих в своей гармонии памятников архитектурного тоталитаризма на Московской площади, я буду медленно сползать по стене в телефонной будке, потому что у меня уже не останется сил стоять на ногах. Мне откажут мышцы, суставы потеряют свойство держать тело, я буду валяться в этой каморке, изнывая от позора, что прохожие поймут, что мне плохо. У меня не будет сил идти на работу, на которой меня ждут, или домой, где меня не ждут. Мне не придет в голову пойти к врачу: я не верил им, и стыдно, и не знал, где взять такого врача, которому можно рассказать что-то о себе, да и что сказать – я тоже не знал. Мне казалось, что они не помогут, а будут критиковать, стыдить и придираться, говорить, что я притворяюсь, что я такой молодой и здоровый, а строю из себя слабого и несчастного.

«Мне не придет в голову пойти к врачу. Мне казалось, что они не помогут, а будут критиковать, стыдить и придираться, говорить, что я притворяюсь, что я такой молодой и здоровый, а строю из себя слабого и несчастного».

Когда я сползал на пол в этой телефонной будке на Московской площади, то чуть пониже моей груди, в самом солнечном сплетении снова набух тот кол, та язва, тот жалящий гвоздь, которые в течение всей жизни то и дело пробуждались, устраивали мне пытку на несколько дней, или лет, или месяцев, а потом снова впадали в спячку до следующего приступа. Мне никто не рассказал тогда, что всю жизнь я обречен снова и снова проживать смены периодов эйфории на черную, все затмевающую боль. Об этом я узнал намного позже – только спустя почти десять лет я научился понимать, что со мной происходит, что эта боль, это жало в самом центре всего меня – это не стыд, не позор, не проклятье и не наказание свыше, а болезнь, которой можно управлять, которую можно лечить. Спустя годы я попытался вспомнить, когда впервые дал о себе знать этот черный морок внутри меня.

Мне совсем немного лет – мы только что переехали на нашу квартиру, в которой мои родители проживут 36 лет, а значит мне не меньше семи, но в то же время никак не больше десяти. Я сижу на предмете мебели, который назывался в доме «пуфиком» в крошечной прихожей нашей тесной темной квартиры – мама не любит, когда в окно бьет прямой свет, поэтому все время занавешивается, хотя с ноября по февраль здесь почти нет солнца. Я сижу в уголочке на этом «пуфике» и страдаю, причем уверен, что виноват в своем страдании сам, и устроил себе все – тоже сам. Это самый первый раз, когда я отчетливо помню эту боль в солнечном сплетении. Я долго пытался вспомнить, как и почему прозвенели первые звоночки того ужаса, который полностью завладел мною с 17 лет и с редчайшими перерывами властвовал надо мной примерно до 26—27. Даже сейчас мне трудно не заплакать, когда пытаюсь нашарить в небытие и собрать, разложить перед собой все, что предшествовало первому приступу, или, по крайней мере, одному из первых.