Две женщины в белых халатах — одна крупная, пожилая, немного сутулая, другая совсем юная, маленькая, грациозная — движутся по комнате. Вот у старшей шевельнулись губы, младшая кивнула, и обе наклонились над коротенькой, почти игрушечной кроваткой. Большие, уверенные руки старшей отодвигают одеяльце, разворачивают пеленки и приподнимают…
Нет, человеческий детеныш не может быть так неправдоподобно, так нестерпимо мал! Беспорядочно, бессмысленно размахивают красные, как соломинки тонкие ручки, с трудом раскрываются и закрываются глазки, не то в зевоте, не то в плаче кривится рот…
Любовь Евменьевна с улыбкой встречает мой испуганный взгляд:
— Девятьсот граммов, — поясняет она. Не доношен на два с половиной месяца.
— И будет жить?
— Будет! — Ведь это не первый у нас. Спросите у медицинской сестры Елены Яковлевны. Она здесь 40 лет работает. Чудесная, кстати, сестра! К ней в обучение мы приставили Галю Фомину. Именно к ней, потому что чувствуем: Галя тоже пришла к нам надолго. Не любя, у нас и работать нельзя.
А Галя все так же тихо скользит по комнате. Вот она поставила на стол возле другой кроватки градуированную бутылочку с соской. На самом донышке — вровень с двадцатиграммовым делением — белеет молоко. Осторожно, очень осторожно берет, Галя ребенка двумя пальцами за щечки, заставляет открыть рот, подносит соску. Но малыш не шевелится, не открывает глаз. Снова и снова повторяет Галя свою попытку. Я замечаю, как ее марлевая маска колеблется от дыхания, а на переносице проступают бисеринки пота…
И вот абрикосовая щечка шевельнулась раз, другой, ритмично задвигалась. Сосет! Кажется, что сосет очень долго — так напряженно сдвинуты у Гали брови. Наконец она снова поднимает бутылочку и ставит на стол — но не пустую, а с молоком, убавившимся меньше, чем наполовину.
Тонкая Галина фигура удаляется куда-то в другой угол комнаты-аквариума, потом приближается снова. Девушка двигает голубой баллон с кислородом, подводит к кроватке тонкий шланг со стеклянной воронкой на конце, укладывает воронку поближе к белому капюшончику, потом греет молоко, и снова повторяется то же самое: вначале плотно закрытый рот, потом обнажившиеся на секунду десны и, наконец, движущаяся щечка.
Текут минуты. Галя все держит и держит бутылочку и, наконец, подымает ее — пустую! Кистью руки вытирает она со лба пот, и на минуту поднимает глаза — они светятся ясным, добрым теплом.
ВЕСЫ, САНТИМЕТР И ЛЮБОВЬ
Миллионы лет отшлифовывала природа чудо внутриутробного развития человека. День за днем из ничтожно малой клетки создается сложнейший человеческий организм, со всеми многообразными его функциями, со всеми способностями и возможностями.
Ни один из 280 дней внутриутробной жизни не проходит даром. Точно терпеливо работающий художник, наносит природа штрих за штрихом, накладывает краску за краской…
Вначале это только эмбрион — маленький бесформенный комочек живого вещества. Потом постепенно приобретает он человеческие очертания, становится плодом. Уже бьется маленькое сердце, уже шевелятся пальчики, уже понемножку расправляются складки кожи и более правильные пропорции приобретает тело.
А внутри каждой клетки, каждого органа идет своя, сложнейшая работа. Совершенствуется мозг, по поверхности его коры пролегают борозды и извилины; костный мозг вырабатывает кровь, кожа — смазывающие вещества, железы внутренней секреции — гормоны. Легкие, вначале развивавшиеся очень медленно, становятся больше — ведь скоро они должны будут расправиться и принять в себя земной воздух…
И вот приближается эта минута. По сложнейшим путям — нервным, механическим, химическим — возникает и настойчиво гремит сигнал: Готово! Плод может покинуть материнское лоно! И отныне он будет уже не плодом, а ребенком, человеком, самостоятельным существом!
Но что если произошло несчастье, если из-за болезни матери или капризной случайности роды произойдут раньше, чем закончится внутриутробный период? Сможет ли ребенок жить? Станет ли его организм таким же совершенным, как у детей, родившихся в срок?
Эти вопросы врачи задавали себе уже очень давно — ведь недоношенными рождались тысячи детей, и о них нельзя было не думать.
Горький опыт воспитательных домов и немногих в дореволюционное время больниц для грудных детей почти не давал надежд на то, что оплошность природы может быть исправлена. «Мы не можем вознаградить этим детям то, чего они лишаются своим ранним выходом из матки», — утверждал один крупный педиатр прошлого века. «Собственно из недоносков едва сохраняется десятый человек», — говорилось в «Материалах для истории императорского московского воспитательного дома», подводивших итог 100-летней деятельности этого учреждения. В десятках других работ, медицинских отчетов, научных статей — те же удручающие цифры и те же безнадежные слова: «дети-недоноски все обречены на смерть», «дети. — недоноски умирают в 80–90 % в течение первого года жизни», «они все с задатками смерти»…
Читать дальше
