Петр Котельников - Седьмая чаша гнева

…Боже мой! Вершину твоего созидания трудно было представить, глядя на него жалкого, полностью обнаженного, человека, сидящего на металлическом покрытии операционного стола, прикрытого почти коричневого цвета простынею. В операционной было 12 градусов по Цельсию. Кожа его казалась мраморной, в свете бестеневой лампы Он дрожал от холода, резко сгибаясь, для того чтобы ему ввели огромную иглу в спинномозговой канал. Потом его спрашивали, чувствует ли он что-то? Что мог он сказать, когда он не чувствовал даже того, что ему вводили в мочевой пузырь катетер. Когда перешли к внутривенному наркозу, он успел только сказать, что ему сдавило грудь, и распирает болью все придаточные полости носа. Он был врачом. Его поняли, и ввели атропин. Потом он ушел в небытие, чтобы через множество часов вернуться на землю. Но, вернуться совсем другим, с другим воззрением на жизнь. Что произошло за такой короткий срок, он сказать не мог, потому, что просто этого не знал.

Он несся вперед, не ощущая встречного потока воздуха. Тела своего он не чувствовал, хотя знал, что не расставался с ним, что оно также как и он, находится в горизонтальном положении, ногами вперед, лицом вверх. У него появилось желание проверить это, но руки не повиновались его воле. Да, похоже, что тело было рядом с ним, но уже не принадлежало ему. Ему больше не хотелось думать о теле, ставшим на долгое время неиссякаемым источником страданий. Он летел с ощущением неземного счастья. Никакой сексуальный оргазм не мог сравниться с ощущениями полного удовольствия, которое он сейчас переживал. Боже, как хотелось, чтобы это движение никогда не прекращалось. Его окружала темнота, сквозь которую проглядывались какие-то тени. Но движение было настолько стремительным, что определить их форму и размеры не представлялось возможным. Движение не было прямолинейным. Он точно определял повороты, поскольку на какое-то едва уловимое мгновение движение приостанавливалось для того, чтобы стать еще стремительней. Он слышал звуки, напоминающие поскрипывание колеса водяной мельницы. Никаких запахов. Впереди показался круг света, испускающий лучи, напоминающие сияние радуги, с преобладанием розового и зеленого цвета. Оставалось совсем немного, чтобы приблизиться к источнику такого удивительного цвета, когда движение стало замедляться. Его охватила паника, ему не хотелось возвращаться в мир боли и страданий, и он стал кричать, как ему казалось, во всю глотку: «Я не хочу назад! Не хочу!» Никаких отзвуков на его крики. Он возвращался к жене и детям, которых прежде так любил, но впервые эгоизм захватил его полностью, в нем места близким не оставалось. Он только думал о себе, только о личном удовольствии во время этого чувственного полета. Потом его захватила темнота, мягкая, враждебная, чужая, закружила, понесла, и он полностью утратил ощущение самого себя. Глаза открылись сами собой. Никакого движения. Он окинул единым взглядом окружающее и понял, что находится в палате реанимационного отделения, уже знакомого ему по прошлому пребыванию в нем. Только теперь койка его стояла неподалеку от стены, но на расстоянии, позволяющими приблизиться к нему с любой стороны. Прежняя койка была занята другим человеком, огромным и тучным. Сосед, не переставая, стонал. Вернувшегося из полета, это раздражало, не давая сосредоточиться на том, что все-таки произошло? Воспоминания полета так были свежи, чувственны, словно он с ними расстался мгновение назад, не больше. Тело сейчас совсем не беспокоило, боли куда-то ушли. Опять на штанге, идущей вдоль кровати, над ним, находилось шесть флаконов с растворами. Из одного, повернутого горлышком вниз, по эластичной трубочке шла живительная, такая необходимая его измученному телу, жидкость. Он видел, как часто капают прозрачные крупные капли в капельнице. Эта капельница и кормила, и поила его, поэтому ни пить, ни есть ему не хотелось. И он вспомнил, как после первой операции увидел и прощупал все трубочки, тянущиеся к нему. Две трубочки вели в его брюшную полость, еще одна через всю толщу его левой ягодицы была подведена к полости малого таза. Постоянный катетер соединял его с уткой, где-то находившейся там, внизу, куда он не мог дотянуться глазами своими. Тонкий резиновый зонд через левую ноздрю проникал к нему в желудок. И эта вот капельница, вставленная ему в подключичную вену. Тоска, зеленая тоска охватила его, и он решил покончить со всем разом, вырвав капельницу из подключичной вены, чтобы воздух ринулся в его сердце и прекратил бессмысленное, временное существование, где не было будущего. Случайно находившаяся в палате медсестра увидела его действия. Капельница была помещена туда, где ей и следовало находиться. А ему привязали руки к койке, чтобы он не мог совершить непоправимое. Потом, под слово, ему освободили руки. Он смирился со своим положением. Он сам был по профессии врачом, к тому же когда-то и оперировавшим. И его удивила старушка – профессор, заведующая реанимационным отделением, которая на обходе со студентами медицинского института, подойдя к его койке, и показывая на него кивком головы, сказала: «Здесь мы имеем дело с заболеванием ректо-сигмы, с метастазами…». Она не договорила, так как в это мгновение к ней наклонился врач-реаниматор, что-то прошептавший ей на ухо. Профессор кивнула головой и подошла к соседней койке. Вот тогда у него и возникло желание покончить с собой. Он догадывался, что у него рак, но, как и всякий человек, тешил себя надеждой, что все обойдется удалением пораженного участка кишки. О метастазировании опухоли он не знал, хотя мог предполагать и подобное. Он привык к постоянным болям. Как ни странно, самыми мучительными были боли в пояснице. Тело бунтовало, не желая смириться с отсутствием движений, и сигнализировало об этом болью. Не могло оно ему сказать: «Ну, хватит тебе валяться! Ведь ты был всегда активен, подвижен сверхмеры! Поднимайся же!» Сейчас у него было столько свободного времени, как никогда. Предоставленный самому себе, он вспоминал прошлое, перебирая события, как это делает хозяйка, перекладывающая пронафталиненые вещи, давно сложенные в сундуке. Она знает, что они уже никогда не понадобятся ей, но бережет, они – свидетели ее молодости, жаль с такими ценными свидетелями расставаться. Нет средств массовой информации, нет книг. Остался мозг и его продукт – мысли. Он теперь твердо знал, что не умрет, пусть и говорят про какие-то метастазы. Не для этого его возвратили назад. Вот узнать бы, для чего возвратили? Что он должен сделать? Чего не успел? Он – не священник, отступивший от истины Святого Писания, чтобы ему была дана еще одна возможность прозреть? Он – мирянин, не несущий слова Божия людям. Он – не ученый, чтобы ему даровалось время для воплощения задуманного в реальность. Он – обычный смертный, каких на Земле немало, к тому же еще и безбожник, посмевший отнести себя к группе убежденных атеистов. И в лекциях, читаемых юношам и девушкам, закончившим школьное образование, он был обязан вносить постоянно элементы атеистического воспитания. Откуда их брать? Можно было использовать произведения Лео Таксиля: «Забавная библия», «Забавное евангелие», «Священный вертеп». Можно было использовать массу брошюр, специально издаваемых «политиздатом», в которых люди, незнакомые со Святым Писанием, во все боки критиковали его. Сейчас, находясь значительно ближе к Богу, чем к людям, он понимал всю абсурдность своего прошлого мышления, состоящего из множества фрагментов, ценных, самих по себе, но не составляющих целостной картины творения. Сейчас он пересматривал прожитую жизнь, свои и чужие поступки, сопоставлял их. Да, открытого вреда он не причинял. Он не убил ни одного животного, за исключением нескольких пойманных руками мышей и ядовитых гадюк. Он не ловил рыбы, не стрелял в птиц. Одним словом – в действиях его не усматривалось криминалитета. Ну, а слово? Он обладал даром красноречия, он накопил в голове своей огромную информацию, о которой никто не догадывался, кроме жены его. Он обладал даром убеждения. И служа атеизму, служа ревностно, он ревностно и не бездумно сеял в душах слушавших его, не только нужное и полезное, но и самое настоящее зло.