Елена Петушкова - Путешествие в седле по маршруту Жизнь

…У конюшен грумы вываживают усталых лошадей. Кто это в поводу у Веры? Маленькая жалкая клячка с опущенной шеей и вислыми ушами, с глазами, в которых вековое покорство, напахавшееся это существо — наш гордец и красавец, которого хоть в гвардию, в кавалергардский полк? "Нет, — сказал Угрюмов, — по статям в кавалергарды можно, да масть не та, там на гнедых ходили, рыжие — это кирасирские". И похлопал по шее, и вытер о бриджи мокрую ладонь.

Конюшня. В самом конце, в тупике Вера пытается завести Хевсура в душ. Он уперся передними, и ни с места. У всех у нас свои недостатки, у него — что боится воды, даже от лужи иногда шарахается, видя в ней бездонность неба.

— Иди, ну, иди, дурила здоровый, — сердится Вера.

— Хач, надо мыться, маленький, — говорит Антикян. — Ай, стыдно не мыться.

Конь ни с места, только фыркает.

— Надо задом попробовать, — сказал дока Угрюмов. — А ну разворачивай.

Припал плечом к конской груди, поднатужился — без толку. Яростно лает, возмущается зрелищем такого непослушания суровый приконюшенный пес Рыжик, аж осел на мохнатые ножки и весь оскалился.

— А ну, — Угрюмов взял метлу, принялся легонько поколачивать ручкой по передним бабкам. Попятился, втиснулся, наконец, в кабинку Хевсур.

Лена завершала туалет в кладовке с сеном. Все у нее не ладилось: в баллоне почти не осталось лака, а уличный ветер мог растрепать, взъерошить прическу. И зеркало куда-то подевалось. Горели Ленины щеки.

— Вот тут я, Ляля, говорил, — сказал Угрюмов, — твоя, беда, что ты не умеешь халтурить.

— Витя, — сказала Лена, поправляя пальцем ресницы, — извини, я отвлеклась. Повтори, пожалуйста.

— Ты не умеешь показывать средненькую езду, а иногда, Ляля, надо схалтурить.

— Прости, Витя, я сейчас что-то тупая. В чем состоит твоя мысль?

— В том, — сказал Угрюмов, обращаясь ко мне, — что это для нее характерный момент. Она просто понятия не имеет, что такое халтура.

— Почему я на него злилась, — сказала Лена, — он на каждом переходе нос вырывал.

— Да он захромал у тебя, — сказал Угрюмов.

— Правда? — удивилась Лена, — А я думала, подыграть хотел. Надо же, как я к нему несправедлива оказалась.

— Большой приз лучше поедем. Вот вы увидите, — сказал Антикян.

— Блажен, кто верует, — невесело усмехнулась Лена.

— Толя, — сказал Угрюмов, — возьми завтра мое седло.

Серый «жигуленок» Петушковой бежит по Москве в направлении Ленинских гор. Единственная из участников чемпионата страны, моя героиня не взяла освобождения на работе и сейчас торопится в свою лабораторию. Я подчеркиваю этот факт не для того, чтобы возвысить ее над остальными: освобождение на время соревнований необходимо и естественно. Лена этим правом пользуется не всегда, что, впрочем, ее частное дело. Но иные говорят: "Видите, она безразлична к спорту, отъездила, а там хоть трава не расти". Иные: "Она плохая спортсменка, нервы не выдерживают на соперников смотреть". Истину надо искать в другом: просто Лена битый месяц занята обсчетом своих теоретических кривых, сложно от этого оторваться.

— Ну как ты? — спросил я.

— Злюсь, — сказала она и надолго замолчала. Она плыла в потоке машин ровно, без рывков и толчков, безошибочно попадая в тот ряд, где можно двигаться быстрей, и обходила таксистов так, что они не гоношились — принимали ее как равную в свою профессиональную, мужскую шоферскую среду.

— Не понимаю, что с лошадью — сказала она. — Какая-то неадекватность реакций. Полная непредсказуемость. Все ведь хорошо шло, и вдруг — заскок. Без малейшего видимого повода. Понимаешь, почему я злюсь? Я всегда умела показать больше, чем на данный момент может лошадь и чем от нее ждут окружающие. Аргумент (это ее предпоследний конь, неудачный, она с ним недолго работала. — С. Т.) мог просто выпрыгнуть из манежа, и то я доводила езду до конца. А Хевсур явно способный, все это знают, вот почему я злюсь. И пока не знаю, как быть завтра на тренировке. С одной стороны, он утомлен, и я его должна поберечь. С другой — пока он все правильно не сделает, тренировку прекращать нельзя, окончание работы, служит для лошади наградой, а награда должна следовать за исполнением, и получается замкнутый круг. Не понимаю, что с ним.

— И ведь сам не скажет, — сказал я.

И ведь не скажет, бессловесное создание. Впрочем, разве и тот, кто наделен даром речи, всегда в состоянии объяснить, даже самому себе, чем вызван неожиданный странный ступор в миг наивысшей готовности?